Одлян, или Воздух свободы - Леонид Габышев

Другой бич — лет тридцати пяти. Он разошелся с женой, оставил ей квартиру и стал бродяжить. Объехал пол Советского Союза, добывая на еду случайными заработками. Этого бича прозвали БДС — бич дальнего следования.

Но был в камере бич бичам, лет сорока разбитной мужчина, объехавший за свою жизнь все республики. Не было места на карте, где бы он не был. Этот в отличие от других на работу иногда устраивался, чтоб была отметка в трудовой книжке и в паспорте. Бродяжил более десяти лет. Он был черный, как негр, — его нажгло солнце юга. На лето приезжал в Сибирь, а на зиму отчаливал на юг. Он гордился тем, что бродяжил и мог в камере дать отпор любому. Бичей в тюрьме не любили. Они были грязные, и у многих, когда с них состригали шевелюры, копна волос на полу шевелилась от вшей. В камере с ними не кентовались. Бичи были посмешищем зеков и надзирателей. Прожженного бича прозвали БОН — бич особого назначения. По виду никто не мог сказать, что он бич. Одевался не хуже других, и вшей у него не было.

Говорили, что старые, немощные бичи на зиму стараются попасть в тюрьму, где их будут кормить. А к лету выйдут на свободу. Так это было или не так, но Глаз таких бичей не встречал, кто бы добровольно пришел в тюрьму. Еще про бичей говорили: когда осенью 1967 года объявили амнистию, многие плакали. На зиму выгоняли на улицу.

В последние недели в Тюмени на бичей проводили облавы и многих повылавливали. В камере — около десяти бичей. Они негодовали на местные власти и ругали милицию.

Сосед по шконке у Глаза мужчина из Голышманова, украинец Дима Моторный. Тоже попал за частнопредпринимательскую деятельность. На свободе работал в телеателье. И земляка Глаза, Володю Матвиенко, называл подельником. Дима писал стихи. И вот он написал стихотворение о Глазе, на мотив популярной песни о соседе. Сел за стол и стал читать:

Я не знаю, что мне делать,Дайте мне, друзья, совет.Одноглазый, неспокойныйПоявился здесь сосед.

Целый день он донимаетУ кормушки дубака,Если кто играет в шашки,То он тычет под бока.

А Володя МатвиенкоДал друзьям такой совет:Зад намазать скипидаром,Чтоб спокойней был сосед.

Камера засмеялась, а Глаз сказал:

— Намажь-ка мне скипидаром, так я по головам начну бегать.

Все согласились, и Дима пообещал заменить неудачную строчку.

Как-то он написал про бичей и дал прочитать Глазу. Стихи понравились, он выучил и стал громко читать:

Над Тюменью утро наступает,И мороз становится сильней,С теплотрасс на промысел вылазятОборванных несколько бичей.

Главный бич остался в теплотрассе,Он боится выйти на мороз,Молодым бичам дает приказы,Чтобы долю каждый ему нес.

Развелось бичей в Тюмени много,Собрались со всех концов страны.Сколько их милиция ни ловит,А они растут здесь, как грибы.

Много здесь, в Тюмени, предприятий,Где начальство радо всем бичам,Нет условий для своих рабочих,А бичами выполняют план.

Голодный бич не требует квартиры,Ему бы только денежки сорвать.В бане он не моется всю зиму,Продолжая в теплотрассе спать.

Так, в тюменском мясокомбинатеНа работу всех бичей берутБез прописки и без документовИ расчет им сразу выдают.

Кроме денег, здесь бичам приволье,Колбасы хоть вволю поедятИ еще берут мясопродукты,Чтоб на водку просто поменять.

Надо вам кончать, бичи, бродяжить,На исходе ведь двадцатый век.Приобщайтесь вы к нормальной жизни,Как живет советский человек.

Зеки забалдели. Над бичами ловили «ха-ха». Громче всех бичей глотку драл БОН.

— Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь? Бичи стали ненавидеть Глаза.

Лето в разгаре. В камере духотища. Зеки, как мореные, ходили полураздетые. Ни в шашки, ни в шахматы или домино играть не хотелось. Валялись на шконках, обмахиваясь полотенцами или накидывали их, смоченные, на себя.

Особенно духота доставляла хлопоты тем, кому приносили сливочное масло. Они носились с ним, как с больным ребенком. Чтобы масло не испортилось, его обильно солили, клали в полиэтиленовый кулек, наливали из-под крана холодной воды (в трехэтажном корпусе к этому времени подвели в камеры воду и стали пользоваться туалетами), завязывали и клали между рам, стекла которых или были разбиты, или выставлены. Туда заглядывал ветерок. Воду за день меняли несколько раз.

Глаз от маеты освобожден: передач не носили, а отовариваться денег не было. Жил на тюремной баланде, и лишь изредка кто-нибудь угощал.

На прогулке не баловался: в камеру могли раньше увести.

Глаз получил обвинительное заключение и расписался, что его следственное дело передали заводоуковскому народному суду. Он сразу попросил у дубака бумагу и ручку и написал три заявления: одно — в заводоуковский народный суд, второе — в областной, третье — в областную коллегию адвокатов. Во всех заявлениях просил одно: «Назначьте тюменского защитника Фишера, чтоб только он защищал меня на суде». В конце заявлений Глаз написал: «Если не назначите тюменского защитника — на суд не пойду. Несите на руках».

Фишер — самый авторитетный и уважаемый защитник области. Он брал самые сложные дела. Имя его не сходило с уст заключенных. Денег для него состоятельные родственники подсудимых не жалели. Лишь бы помог.

Не всех обвиняемых Фишер брался защищать. Лишь тех, кто неплохо платил.

15

Глаза привели в комнату для допросов. За столом — мужчина лет сорока с небольшим, черный, с узким разрезом глаз, в штатском. Он предложил Глазу сесть.

— Я из областной коллегии адвокатов. Моя фамилия Кон. Буду у тебя защитником. Ты, я читал твое заявление, просишь Фишера. Ему некогда. Он взял несколько дел.

Глаз слышал о Коне. Кон был популярным защитником в Тюменской области и тоже, как Фишер, брал дела лишь тех, кто хорошо платил. Кон был кореец. В молодости, говорят, работал следователем.

— Я полистал твое дело. Ну и наворотил ты. В общем, я берусь тебя защищать.

Кон глядел маленькими, черными живыми глазами. Он ждал. Но Глаз молчал — что говорить? — денег-то у отца нет. Глаз взгляд с выжидательного лица защитника перевел на стол. На столе, сверху тощей папки покоились его холеные руки. На левой кисти — наколка. Прочитать невозможно. «По-корейски, видно, наколол»,— подумал Глаз, но сказал:

— Я ходил в побег. Мне сто восемьдесят восьмую пришили. При побеге ранили, хотя я крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка». А Колесова, начальника конвоя — он стрелял в меня, — не наказали.

— Ладно, — сказал Кон, вставая из-за стола. — Я плохо изучил твое дело. К суду подготовлюсь.

Глаз был рад, его защитник — опытный ас.

У Глаза близился день рождения. Второй, как посадили. Первый прошел в Одляне. В тот день в зоне не работал — именинников от работы освобождали, а сейчас и так не работает. Надо как-то отметить.

Мужики предложили поставить бражку.

— Как раз ко дню рождения поспеет, — сказал, смеясь, пожилой мужчина. — Напьешься, будешь песни петь. Нам веселее.

— А как без дрожжей поставить? — серьезно спросил Глаз.

— Я знаю, — ответил мужчина-весельчак. — Давай кружку.

Он раскрошил в кружку корку поджаренного хлеба, залил кипяченой водой, бросил щепоть сахару, пошептал что-то под гогот камеры и подал кружку.

— К дню рождения бражка готовая будет. Правда, некрепкая.

На другой день Глаз посмотрел, в кружке бродило. Хлебные крошки поднимались вверх из мутной воды и снова уходили вниз.

Глаз от радости на всю камеру крикнул:

— Бродит!

Дни шли. В кружке бродило. Глаз по нескольку раз в день заглядывал в кружку, а иногда и зеки, и говорили:

— Ох и бродит!

И вот день рождения. После завтрака — обход врача. Глаз сказал:

— Берите таблетки. От головы, от кашля. И мне отдавайте. Сглочу горсть да запью бражкой — забалдею.

— А если я слабительного возьму? — смеясь, сказал Матвиенко.

Когда начался обход, Глаз стоял у дверей и принимал таблетки.

Он потряс на ладони таблетки и сказал:

— Маловато.

— Что ты раньше молчал, — это Матвиенко, — мы бы горсти три насобирали.

— Э-э-э, мужики, слабительного никто не взял?

— Я взял одну, — сказал Матвиенко.

— Нет, я правда, никто не брал?

— Да нет, что ты, — зашумели зеки.