Письма Плиния Младшего. Панегирик Траяну. - Гай Плиний Младший

(8) Он преднамеренно избежал этого обстоятельства и привлек к участию в этом деле мнения не людей, а богов. Таким образом твое усыновление произошло не в спальне, а в храме, не перед супружеским ложем, но перед ложем великого и всеблагого Юпитера; так-то, наконец, было положено начало не рабству нашему, а свободе, спасению, безопасности. Славу этого дела присвоили себе боги: это их установление, это ими освященная власть. Нерва был лишь при этом помощником; тот, кто усыновлял, в такой же мере повиновался богам, как и ты, которого усыновляли. Привезено было в это время из Паннонии известие о победе, благодаря заботам богов о том, чтобы появление нового непобедимого императора было украшено знаком победы. Эту лавровую ветвь Нерва возложил на ложе Юпитера, когда, став вдруг величественнее и величавее, чем обыкновенно, и призвав в свидетели людей и богов, он объявил тебя своим сыном, т. е. единственной поддержкой в трудной и утомительной для него работе. Сложив с себя таким образом власть (велико ли различие между тем, чтобы сложить с себя власть или поделить ее с кем-нибудь, разве только, что последнее осуществить гораздо труднее), как он радовался обретенной безопасности и славе, словно бы он почувствовал новый приток сил, опершись на тебя, возложив на твои плечи, на твою молодую мужественную силу бремя забот о себе самом и о родине. Сейчас же после этого прекратился всякий мятеж. Но это был результат не самого акта усыновления, а эффект, вызванный личностью усыновленного. Безрассудно было бы со стороны Нервы усыновить кого-нибудь другого. Ведь не забыли мы, как недавно вслед за усыновлением [Гальбой Пизона] внутренние распри не успокоились, а только начались. И на этот раз усыновление могло бы стать поводом к проявлению народного гнева и сигналом к мятежу, если бы выбор пал не на тебя. Разве может вызывать сомнение, что император, потерявший уважение, мог передать власть, только установленную авторитетом того, кому она передавалась? Ты тотчас же сделался и сыном и цезарем, а вскоре после и императором и соучастником трибунской власти, что недавно мог сделать родной отец по отношению к одному из своих сыновей [Веспасиан по отношению к Титу].

(9) Важным признаком твоей выдержанности является то, что ты был избран не только в качестве преемника власти, но и как соучастник ее и товарищ. Ведь преемник все равно найдется, если ты даже его не желаешь, сотоварища же ты не найдешь, если сам его не выберешь. Поверят ли последующие поколения, что сын патриция, консуляра, триумфатора, командовавший весьма большим, сильнейшим и чрезмерно преданным ему войском, был провозглашен императором не этим войском, что ему же, в то время как он управлял Германией, титул Германика был дарован отсюда; что он ничего не сделал для этого, кроме как оказал услуги государству и повиновение? Ведь ты действительно оказал повиновение, цезарь, и вследствие покорности получил доступ к власти принцепса, и ни в чем так не сказалось твое усердие подданного, как в том, что ты начал управлять. Уже ты был цезарем и императором1577 с титулом Германика, но, отсутствуя и пребывая в неведении, ты и с таким титулом оставался — поскольку это зависело от тебя самого — частным человеком. Показалось бы слишком преувеличенным, если бы я сказал: «Ты не знал, что будешь императором». На самом же деле ты уже был императором и все же не знал об этом. Когда к тебе пришло известие о твоем счастье, ты предпочел бы остаться тем, чем был до того, но не было у тебя свободного выбора. Или гражданин мог бы не оказать повиновения принцепсу, легат1578 своему полководцу, сын отцу? Где бы была дисциплина? Где обычай, переданный нам предками, с готовностью и бесстрастием принимать на себя всякую должность, какую бы ни возложил повелитель? Что, в самом деле, особенного в том, если бы он из одной провинции перевел тебя в другую или по окончании одной войны приказал начать новую? Он пользовался бы тем же своим правом, призывая к управлению, каким воспользовался, когда посылал тебя командовать войском. И нет никакого различия, прикажет ли он кому отправиться легатом или вернуться принцепсом, разве что только больше славы исполнить с покорностью то, чего сам меньше хочешь.

(10) Авторитет приказывающего поднимался оттого, что власть его сама была под величайшей угрозой, и казалось, что тем более следует повиноваться его воле, чем меньше ей подчинялись другие. К тому же ты слышал утверждение этой власти сенатом и народом. Это было мнение и выбор не одного только Нервы. В самом деле, где только были какие люди, все пожеланиями своими добивались того же, он же лишь по праву принцепса опередил других и первый сделал то, что собирались все сделать. Клянусь Геркулесом! Не оказалось бы это настолько всем угодным, если бы не было одобрено еще прежде, чем было исполнено. А с какой сдержанностью — боги бессмертные! — принял ты свою власть и свое счастье! Ты был императором только по титулу, по изображениям своим и по знакам отличия, а во всем остальном: по своей скромности, труду, бдительности — ты был и вождь, и командир, и просто солдат, так как большими шагами ты шел всегда впереди своих знамен и орлов и сам для себя ты извлек из усыновления одну только сыновнюю почтительность и покорность и в молитвах своих просил долгих лет и долгой славы этому своему положению. Промысел богов уже выдвинул тебя на первое место, но ты пожелал оставаться на втором и готов был состариться на нем, ты считал себя частным человеком, пока императором был еще другой человек. Желания твои были услышаны, но лишь насколько это было полезно благочестивейшему и почтеннейшему старцу, которого боги с небес оградили от того, чтобы он после такого божественного и бессмертного поступка не совершил чего-нибудь достойного простого смертного. Действительно, этот величайшего значения поступок достоин того, чтобы быть последним в его жизни и чтобы самого его инициатора сейчас же причислить к небожителям, чтобы в потомстве могли когда-нибудь задать вопрос, не было ли это его дело совершено божеством? Нет более веского основания для Нервы считаться нашим общим отцом, как то, что он был твоим. Велика была его слава, широка молва о том, когда он, прочно убедившись на деле, как твердо держится власть на твоих плечах, оставил тебе все свои земли, а тебя самого своим землям; тем более он дорог нам, и мы с тоской вспоминаем, что он сам позаботился о том, чтобы о нем не тосковали.

(11) Ты оплакал его сначала, как это и подобает сыну, слезами, потом прославил храмами, но ты не подражал в этом тем, которые делали то же самое, но с другими мыслями. К небожителям причислил Тиберий и Августа, но затем, чтобы ввести закон о преступлениях против величества; Клавдий причислил к небожителям Нерона затем, чтобы насмеяться над ним, Тит — Веспасиана, Домициан — Тита, но первый, чтобы считаться сыном бога, а второй — братом бога. Ты возвеличил своего отца до небес, но не для того, чтобы наводить на граждан страх, не для того, чтобы оскорбить святыни, не для почета самому себе, но потому, что ты веришь в него, как в бога. В этом меньше заслуги, когда это делается теми, кто сам и себя считает божеством. И если даже ты его чтишь на алтарях, на ложах, назначением жреца — фламина, то ни этим и ничем другим ты не утверждаешь так его божество, как тем, что ты и сам таков. Для государя, почившего мирно, избрав себе преемника, единственный и притом надлежащий залог божественности — добрый преемник. Разве приобрел ты хотя сколько-нибудь высокомерия от того, что отец твой стал божеством? Разве ты подражаешь последним, бездеятельным и надменным правителям, кичившимся божественностью своих отцов, а не тем древним и бессмертным героям, которые создали эту самую державу? [В последнее же время враги вторгались в нее и попирали в такой степени...1579], что свидетельства о поражении ее и разгроме были такие же достоверные, как если бы она справляла над ними триумф. Итак, они возгордились и сбросили с себя ярмо подчиненности и уже пытались бороться с нами, не за свое освобождение, а за порабощение нас, не заключали перемирия иначе как на равных условиях, и, чтобы заимствовать наши законы, навязывали нам свои.

(12) А теперь снова вернулся ко всем к ним великий страх и рвение исполнять наши приказания. Ведь они видят вождя римлян, одного из тех прежних и древних, которым титул императора присуждался на полях, устланных сраженными врагами, и на морях, взбаламученных победами. Итак, мы опять принимаем заложников, а не выкупаем [своих], и, победив, заключаем условия, не принимая на себя огромных затрат и тяжелых обязательств. Они просят нас, умоляют; мы же или оказываем щедрость, или отказываем в ней и делаем то или другое благодаря могуществу нашей империи; а они благодарят, если добьются своего, не осмеливаются жаловаться, если им было отказано. Да и посмели ли бы они, раз они знают, как ты наступал на отважнейшие народы в то время года, которое для них наиболее благоприятно, а для нас особенно тяжело, когда Дунай холодом соединяет свои берега и, затвердевший от льда, выдерживает на своей спине движение огромных полчищ, когда дикие племена обороняются не столько оружием, сколько своим климатом и своими созвездиями. Но где только поблизости появлялся ты — обстоятельства словно менялись на обратные: они держались, укрывшись в своих укромных тайниках; наши же отряды воинов радовались тому, что ходили по берегам и, пользуясь с твоего разрешения даже неблагоприятными условиями, заставляли варваров почувствовать, что такое зима.