Клеймо красоты - Елена Арсеньева

Ругательски ругая себя за дурость, Катерина отыскала среди вороха других диванных подушечек заветную бабушкину – с поблекшим букетом полевых цветов на ней – и взяла маникюрные ножнички. Как аккуратно зашила наволочку мама, как рассердится, когда узнает, что Катерина лазила в подушку… Ну, это еще не скоро произойдет. Родители все лето безвылазно живут под Арзамасом, на даче, оттуда в Нижний не больно-то наездишься, автобус раз в сутки ходит, ну а когда они вернутся, можно будет что-нибудь наврать, например, в подушке завелась моль, и поэтому пришлось…

Она распорола наволочку, достала еще одну – пожелтевшую от времени, льняную, не зашитую, и заглянула в нее. Запах тонкой, сухой пыли ударил в нос, и Катерина несколько раз чихнула.

Так пахли старые книги, именно так. Катерина вспомнила, как их отдел позвали в редкий фонд помогать с перестановкой. Она увидела там какое-то издание в деревянных корочках и осторожно открыла. Это был «Изборник Святослава», судя по шрифту и состоянию пергамента, века тринадцатого, никак не позднее! Листы слежались так, что не разлепить. Катерина помуслила палец, перевернула страницу, другую, снова сунула палец в рот…

И подумала, что делать этого не стоит, пожалуй. Эта вековая книжная пыль… кто знает, какие свойства приобрела она со временем! Вот ведь читала она где-то, будто археологи, проникавшие в глубь египетских пирамид, умирали только от запаха древней пыли, древней плесени, которая стала ядовитой, настоявшись века и века. Хотя… хотя какую еще смерть может пожелать себе библиотекарь, если не смерть от книжной пыли?!

Разумеется, она не умерла, даже типун на языке не вскочил. Однако что это за труха сыплется из наволочки?

Катерина осторожно просунула туда руку и нащупала истертые листки и горсть бумажной пыли. Надо же, некоторые дедовы письма совсем истерлись! Все-таки бабушка не просто так зашила их в подушку для бережного хранения, а каждую ночь подкладывала эту подушку под голову. Как бы общалась с дедом до последних дней жизни. Может быть, из-за этого запредельного общения она так любила поспать или хотя бы просто полежать с закрытыми глазами, прижимаясь щекой к выцветшему мулине. Ну и вот вам результат, пожалуйста: перед Катериной ломкие листки с неразличимым, совершенно стершимся текстом. Конечно, ведь все свои письма дед Василий писал карандашом, где ему было взять ручку с чернилами на передовой! Химический карандаш еще хоть какие-то следы оставил, а вот простой… ничего не осталось, ничего! Однако то письмо из госпиталя, насколько Катерина вспоминает, было написано именно чернилами. Она еще тогда, много лет назад, обратила внимание на кляксу в уголке странички. И подумала, помнится, что эта Клава Кособродова, наверное, была изрядная неряха… вроде некоей Кати Старостиной. Наверное, именно поэтому Катерина и запомнила накрепко эти имя и фамилию.

Так. Вот оно, это письмо!

Густо-фиолетовые чернильные строчки, неровный, скачущий почерк с нечетко прописанными буквами. Да, это не почерк пятерочницы, даже странно, что Клава Кособродова посадила в письме только одну кляксу!

У Катерины почему-то заколотилось сердце, когда она развернула потертый на сгибах, желтый листок.

«Здравствуйте, моя любимая жена Асенька, родные дети Сережа и Машенька!

Не пугайтесь, получив письмо, написанное чужим почерком. В последнем бою меня ранило в правое плечо, оттого и не в силах я держать в руке карандаш. Но к нам в госпиталь ходят девушки со швейной фабрики, школьники ходят, и всегда найдется добрая душа, чтоб взять бумагу и написать вам под диктовку».

А где же про Клаву Кособродову? Катерина торопливо пробежала глазами строчки. Ах да, вот, ближе к концу, уже после рассказа о смерти какого-то там бывшего соседа: «Вот и та девушка, что пишет за меня это письмо, говорит, что тоже любит сказки, хотя она уже не маленькая и даже не школьница, а работает на пошивочной фабрике. Она была при кончине нашего прежнего знакомца, она ему и глаза прикрыла. Ее зовут Клава Кособродова, душа у нее добрая, а почерк разборчивый, не то что у меня, так что надеюсь крепко: каждое слово ты в моем письме разберешь и поймешь правильно. Но Клаву зовут и другие раненые письма писать, не все же мне ее умелыми руками пользоваться».

До чего странно! Только вчера Катерина видела эту самую Клаву своими глазами, а сейчас читает о ней в письме полувековой давности. Какой она стала теперь, Клава Кособродова… несчастная развалина, полная ненависти к жизни! Хотя ей досталось в этой самой жизни, досталось крепко, очень крепко! Такое ощущение, что кто-то ее жестоко проклял, эту самую Клаву Кособродову, и на своем пути к богатству – скорее всего воображаемому, конечно! – она натыкалась только на неодолимые препятствия.

Что это там рассказывала Оксана? Попала под бомбежку, потеряла память, потом была в заключении, и даже когда нашла наконец приют и спокойствие в семейной жизни, надо же было случиться так, чтобы в одночасье погибли и муж, и дочь, и зять, оставив старуху управляться с шалой Оксанкой – и так не вовремя воротившейся памятью о сокровищах, которые навеки останутся недоступны.

А может быть, клад и в самом деле был… или даже сейчас есть? Тогда неудивительно, что Клаве так крупно не везло. Клады ведь обычно заклинают. На десятого человека, например, то есть клад откроется только десятому из тех, кто на него наткнется, а его предшественники будут уверены, что в руках у них – какие-нибудь старые черепки или просто грязь. Или на третьего мертвеца заклинают, что означает: должны умереть трое прикоснувшихся к кладу, и лишь тогда его можно будет взять. Бывают клады, заклятые на определенное слово или время, на погибель взявшего… Да мало ли каких премудростей намудрено за долгую-предолгую историю скрывания всех и всяческих кладов, а также их поисков! Напрасно думают несведущие люди, будто главное – найти координаты того места, где закопаны в земле или замурованы в стене сокровища. Не менее важно знать, каким заклятием они закляты, чтобы оберечься от последствий старинного колдовства.

А Клава Кособродова, надо полагать, этого не знала. Оттого и обрушивались на нее всяческие неприятности, начиная с потери собственного письма, в котором она просила свою мамашу сходить к какой-то там Дворецкой и разузнать про письмо ее мужа из госпиталя, и кончая…

Что? О чем просила?..

Катерина зажмурилась. Только сейчас, только в эту минуту до нее дошло, что Дворецкая, которая получила загадочное письмо от загадочного мужа, та самая неведомая Дворецкая, к которой так и не дошла мамаша Клавы Кособродовой, – это ее бабушка Ася Николаевна! А муж, диктовавший письмо в госпитале, – ее дед Василий Дворецкий. А письмо, которое она сейчас держит в руках, – то самое письмо, из-за которого Клава Кособродова считала всю свою жизнь напрасно пропавшей!..

«Спешу сообщить, что жив и здоров, насколько позволяет моя рана. Были минуты, когда думал, что вовсе каюк мне пришел, однако же оклемался, избежал гангрены. Поначалу боялся, что руку отнимут, но доктор сказал, вроде бы обойдется дело. Не иначе, твоими молитвами и горючими слезами, дорогая Асенька…»

Нет, это все не то. И дальше не то, не то… Ага, вот!

«Разве не чудо, что на соседней со мной больничной койке оказался – кто бы ты думала? Ни за что не угадаешь. А вспомни нашего соседа со старого двора, ну, того самого, у которого дед себе домовину при жизни выстругал. Вспомнила? Имени его называть не стану, сама понимаешь. Но вот открываю однажды глаза и вижу на соседней койке его небритую рожу.

Много он чего понарассказывал про себя, я мало чему верил, но поскольку здешний особист разговаривал с ним по-человечески, значит, не так уж он и врал. Выходит, и правда искупил свою вину кровью и, если бы выжил, вернулся бы в строй уже как человек. Только, беда, сосед позавчера помер. Не знаю, как там обстановка, в мирной жизни, но ты, Асенька, если сможешь, сходи к Анне Ивановне и покажи это письмо. Небось через военкомат известят ее, а ну как нет? Сосед же наш не просто так на фронт попал, сама понимаешь. Он же, помирая, все просил, чтоб я непременно известил о его кончине Анну Ивановну. А ей велел, чтоб достала из-под порога какой-то черный гроб (дескать, сестренка его Тоня знает, где он лежит), а открыть его позвала бы деда из Вышних Осьмаков. Конечно, сосед при этих словах уже заговаривался предсмертно, потому что дедушка его давным-давно помер, еще небось в ту пору, как сгинул из дому неведомо куда, да и разве может под порогом находиться гроб?! Однако я перечить не стал и обещал, что все передам досконально. Ты, Асенька, не поленись, сходи к Анне Ивановне, буде она еще жива, а то, может, не перенесла того горя, какое сын ей принес. Но он клялся, умирая, что ни в чем не виновен и оговорили его злые люди. Всякое бывает, я тебе так скажу. Сходи же к соседке и не забудь про Вышние Осьмаки…»