Слезы темной воды - Корбан Эддисон

Сердце ее словно затянула горькая тина. Она чувствовала, как та хлюпает внутри, удушая ее смрадом. Этот яд она ненавидела почти так же, как ненавидела Исмаила. Несмотря на все испытания, которые подбрасывала ей жизнь, ей всегда удавалось оставаться позитивной, находить цель и идти к ней, пока прошлое не оставалось за поворотом. Но на этот раз такая стратегия не срабатывала. Ей не к чему было стремиться. Она не могла вернуть Квентина, если он отказывался с ней разговаривать. Она не могла восстановить отношения с мужем, потому что Дэниела больше не было. Никогда еще она не испытывала таких мук, никогда еще не ощущала себя такой безнадежно потерянной.

И там, на скамейке, у нее возникла мысль. Поначалу она противилась ей, придумывала всевозможные объяснения, почему это ничего не даст. Но чем больше она об этом думала, тем глубже эта мысль укоренялась в ее сознании. Это не было панацеей, но по крайней мере могло послужить отправной точкой.

Она вышла из академии и быстрой походкой обошла Серкл. В отдалении показался шпиль церкви. Ванесса не была в церкви с похорон. Ей не хотелось выслушивать потоки вопросов и соболезнований. Проще было оставаться в стороне. К тому же она никогда не была ревностной католичкой. В веру она обратилась после замужества, но Бога в церкви так и не встретила. На проповеди она ходила, потому что это было частью повседневной жизни. Однако со временем она научилась ценить исповедь. Именно такое очищение ей сейчас было нужно.

Дверь церкви оказалась не заперта. Она вошла в храм и поискала взглядом священника. У алтаря возился со свечками отец Миноли. Добродушный старик острого ума и глубокой мудрости был давним другом семьи, и именно он проводил похороны Дэниела. Ванесса тихонько прошла между рядами под готическими сводами со звездным небом и дождалась, когда он ее заметит.

– А, Ванесса, – сказал он, поворачиваясь. – Рад тебя видеть. Как Квентин?

Она заглянула в его добрые глаза под густыми бровями.

– Не очень хорошо, – ответила она, удивляясь собственной откровенности.

Священник посмотрел на нее с сочувствием.

– Печально, печально. Твоя свекровь говорила мне, что его возвращение домой прошло сложно.

Она проглотила подступивший к горлу комок.

– Я не хотела вас беспокоить, но у вас есть время на исповедь?

– Конечно, – ответил он. – Для тебя я всегда свободен.

Она прошла в исповедальню и села в кабинке, священник устроился с другой стороны перегородки. Собравшись с мыслями, она перекрестилась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, в последний раз я исповедовалась в октябре до… До того, как все это случилось.

Дальше она не продолжала, пока на глазах не выступили слезы. «Возьми себя в руки, – приказала она себе, измученная слезами. – Позорище». Но печаль отказывалась уходить. На миг ее охватило желание выйти из исповедальни, но она не была здесь чужим человеком, да и все равно не смогла бы убежать от себя самой, как бы ни старалась. Не имея другого выхода, она сказала правду:

– Я об этом еще никому не говорила, но у меня на сердце ярость. Я чувствую ее, когда вижу человека, который убил Дэниела. Я чувствую ее, когда Квентин пытается подбирать нужные слова, когда он подолгу смотрит на реку, на лодку, на которой раньше плавал, когда я вижу грусть в его глазах. Я боюсь, святой отец. Я не знаю, что с ним станет. Я в отчаянии. Я не знаю, где искать надежду.

Замолчав, она вытерла слезы и стала ждать ответа священника. Секунды множились, и ей начало казаться, что он заснул. Но потом она услышала его шепот и поняла, что он молится. Наконец он заговорил:

– Дочь моя, ты не одинока. Вспомни Пресвятую Богородицу, которая смотрела на муки сына, как ты смотришь на страдания Квентина. Подумай о той дороге, которую она прошла, чтобы простить тех, кто забрал Его жизнь. Вспомни последовавшее искупление. И верь в то, что искупление возможно для Квентина и для тебя, каким бы невероятным это ни казалось.

Наставления отца Миноли поразили Ванессу в самое сердце. Они были правильными и неправильными одновременно. Она произнесла слова раскаяния, получила прощение и, выйдя из храма через черный ход, прошла по дорожке во двор. В полуденном солнце пламенел сад. Проходя под голыми деревьями, она боролась с собой. Ей хотелось искупления, но не прощения. Мария была святой. То, что удалось ей, недоступно простым смертным.

Компромисс созрел неожиданно. В принципе, она могла получить одно без другого. Во всяком случае, как говорила Ивонна, попробовать стоило. Ванесса посмотрела на часы. В Мельбурне сейчас утро. Ариадна не спит.

Она достала «айфон» и набрала номер.

Ясмин

Джубба, призрак змеи в ночи, поблескивала в лунном свете волнами, как черная мамба своими чешуйками. Полночь давно миновала, и деревня была безмятежной, как само небо. Единственное, что слышала Ясмин, – это шелест реки, кваканье лягушек и крики одинокого козодоя где-то в черной дали.

Она остановилась у берега реки и наполнила кувшин свежей водой. В мыслях ее тревога сменялась мольбой. Фатума уже два с половиной дня не могла разрешиться от бремени, а ребенок еще даже не показался. Она была крепкой молодой женщиной, дочерью кочевников пустыни, но даже ее выдержка имела пределы, и она уже начала слабеть. Джамаад не отходила от нее, как и деревенская повитуха по имени Фиидо. Ясмин вызвалась помогать Фиидо. Она и сама едва держалась на ногах, но ее удобство не имело никакого значения. Единственное, что имело значение, это чтобы Фатума и ребенок остались живы.

Она быстро прошла через калитку, не запертую уже три ночи, и через двор направилась к дому. Фатума рожала в гостиной, в окружении светильников и курильниц, матрац под нею уже потемнел от крови. Ясмин поставила кувшин рядом с Фиидо, та обмакнула в воду полотенце и омыла лицо Фатумы. Женщина лежала на боку, сжавшись и дрожа всем телом от мышечных спазмов, держась руками за раздутый живот.

Ясмин села рядом с Джамаад и посмотрела на Фатуму. В глазах роженицы стояла мука. Первые двадцать четыре часа она ерзала, ритмично дышала и разговаривала сквозь боль, как любая мать, готовящаяся родить. К закату второго дня движения ее замедлились, взгляд сделался рассеянным, а схватки начали ослабевать, пока не прекратились вовсе. У Ясмин сомнений не осталось. Головка плода была слишком большой для родового канала. Фатуму нужно было немедленно отправить в больницу. Но Джамаад и слышать об этом не хотела. Она отринула эту мысль, как только Ясмин об этом заговорила. «Докторский нож сожжет ее лоно, – сказала она. – Всевышний даст нам ребенка, когда тот будет готов».

Но ребенок все не появлялся. Шли часы, ночь сменилась рассветом, Фатума совсем перестала двигаться. Ясмин чувствовала, как в ней нарастает злость. Медицине она не училась, но Хадиджа передала ей свои знания о деторождении, даже водила ее в одну мединскую больницу смотреть, как проходят роды. Ясмин внимательно наблюдала, как Фиидо выполняла эпизиотомию, и сразу заметила ошибку. Разрез, который Фиидо сделала на промежности Фатумы, был неаккуратным и грубым, в неправильном месте и недостаточно большим, чтобы расширить проход при той рубцовой ткани, которая осталась после обрезания. Ясмин хотела что-то сказать о рубцовой ткани и предложить сделать второе рассечение в другом месте, но знала, что Фиидо ее не послушает, как и Джамаад.

Ясмин понимала: сложность заключалась в обрезании, и это было характерно для многих сомалийских матерей. Этот древний обычай, женское обрезание, перешел к ним от египтян и сохранился до наших дней из-за культурных требований. Это был одновременно ритуал очищения и профилактика внебрачных половых связей, почти каждая сомалийская девочка проходила через него: расставляла ноги на столе в клинике или на камне в кустах, чувствовала огонь лезвия, отсекающего нежную плоть, а потом уколы иглы – или шипов, если иглы под рукой не оказывалось, – когда обрезающий сшивал вагину, оставляя отверстие не шире карандаша для выхода мочи и менструальной крови.

Необрезанная Ясмин для Сомали была редкостью. Но она видела изображения зашитой вагины в медицинских книгах матери. В ее представлении жестокость этой практики могла сравниться разве что с ее бессмысленностью. Обрезание не приносило женскому здоровью никакой пользы, но было чревато многочисленными бедами – кровотечением, инфекциями, нагноением, блокировкой мочеиспускательного канала, осложнениями при менструации – и имело катастрофические социальные последствия. Этот обычай отнимал больше женских жизней, чем война. После семнадцати лет, проведенных в доме матери, Ясмин возненавидела его почти так же, как сама Хадиджа, хотя и не совсем – Хадиджа была обрезана.

Когда солнце поднялось над подоконниками, осветив мрачную сцену в гостиной, Ясмин набралась мужества, чтобы бросить вызов Джамаад.