Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

Очнувшись в очередной раз, я мечтал увидеть мальчика, но теперь надо мной склонялось взрослое мужское лицо, довольно приятное.

— Ну? — спросило оно. — Живой ты ай нет?

— Живой, — ответил я, но не услышал своего голоса. Видать, только губами пошевелил.

— А коли живой, говори, кто ты есть на белом свете?

— Я — Савва. По прозвищу Топор, — вновь еле слышно ответил я.

— О-о-о, видать, и впрямь — живой! — засмеялся добрый человек.

— А ты кто? — спросил тогда я.

— А я — здешний хозяин дома. И звать меня — Владимир Гуща. А придется мне, Савва Топор, уновь тебя терзать и вороцать, поелику ты от всяких ненадобностей поизбавился и следует тебя омыть, а заодно и раны твои наново перевязать и удобрить.

— Не надо… — жалобно пробормотал я, но тщетно. Вновь меня подвергли пытке, и опять я летал туда-сюда от дикой боли, взывая к Ратмишке, будто к своему ангелу-хранителю. Но только с Пельгусиным братом на сей раз мне уже не довелось встретиться у тех странных ворот, и никто не лаял на меня, а значит, теперь уж я до самого того света не достиг в своем полете.

Открыв глаза, увидел своего мальчишку и обрадовался так, будто Александра Ярославича встретил.

— А-а-а, Ратмир… Как поживаешь, Ратмир?

— Я-то — хорошо. А ты-то?

— И не спрашивай. А скажи, Ратмир, что ты умеешь?

— А что хошь умею. Хошь, могу конем иготать. — И он тоненько заиготал, подражая конскому ржанью. — Похоже?

— Очень. Ты, наверное, коней любишь?

— Коней-то? Люблю, а что ж.

— А какие есть кони, ведаешь?

— А как же! Цорные, белые, фряжьи, грецески, еще есть немецкий конь, а еще — мисюрьский…

— Какой-какой? Мисюрьский? Сроду я про таких не слыхивал. Да точно ли есть такой, Ратмир Владимирович?

— Откуда я тебе Владимирович! Я вовсе не Владимирович, а Глебович.

— Разве? А что ж Владимир Гуща — не отец тебе?

— Какой же он отец? Он — дядя.

— А отец где? Воюет?

— Если б… А то ведь убили отца моего немцы. И матушку, и братьев… Мы в Изборске жили. Оттуда меня дядя Володя и взял к себе в дети.

— Так ты сирота?..

— Ага. — И он глубоко вздохнул. — И Уветка меня обижает. Туда же еще — христианским именем он никакой не Увет, а Тереха.

— А ты каково прозываешься по крещению?

— Алексий.

— Ну, посиди со мной рядышком, Ратмир-Алексий Глебович… А я подремлю…

И едва он подсел ко мне поближе, мне стало покойно, боли в ранах сделались не столь огнедышащими, и я впервые погрузился в тихий и безмятежный сон. Но ненадолго. Вдруг, словно тревожная молния пронзила всего меня, и я подскочил, снова объятый болью во всех своих ранах. Увидев хозяина дома, первым делом спросил:

— А где же князь Александр Ярославич? Где все наши?

— Иде же им быть, — отвечал Владимир Гуща. — Повели немца на Омовжу. Там, сказывают, буде у них стражение.

— А я?

— А ты… Ты молись Богу, чтоб живой остался. А то ведь раны твои — где заживают, а где и подгнивают. Ну ницего, браток, жена моя всяких целебных мазей приготовила — и на терпентине, и на синелевых листьях, и на стрекаве, и на баркане[97], — на чем только у нее нет усяких знахарств. Только бы сюда немец не заявился, а то ведь придется тебя такого еще и прятать.

— А который же день я тут после битвы?

— Да всего-то третий денек, брате, а уже вон как разговариваешь. Поправляешься, стало быть, в здравом уме. Ницего, поставим тебя на ноги!

Глава третья

ДОБЛЕСТНЫЕ ТЕВТОНЦЫ

Вождь рыцарей, бесстрашный Андреас фон Вельвен, был в том приподнятом и неизъяснимо прекрасном расположении духа, в каком пребывает охотник, подранивший зверя и идущий по его следу, чтобы добить. Его радовало всё — и яркое солнце, превращающее стальные доспехи в золото, и ослепительно-голубое небо, любующееся им и его рыцарями, и даже мороз, наполняющий легкие свежестью и силой. Хотя мороз, конечно, был некстати — гораздо лучше, если бы потеплело, чтобы лед на озерах стал опасным для воинов, и войско Александра оказалось бы вынуждено отступать вдоль берегов до самого Плескау[98]. Или принять бой где попало, а не там, где того хочет Александр.

Андреас давно угадал мечту строптивого русского князя — он хочет заманить рыцарей Тевтонского ордена туда, к северу, где река Эмбах[99] впадает в Пейпус[100]. Семь лет назад там, на льду Эмбаха, Александр с отцом успешно разгромил войско ордена, пустив многих рыцарей под лед реки. Но теперь Андреас фон Вельвен сделает все возможное, чтобы не доставить ему такого удовольствия, он не пустит его к Эмбаху, а сбросит на лед озера и там уничтожит.

Шел третий день после того, как передовой, довольно крупный отряд ордена вступил в бой со значительно меньшим по численности дозорным отрядом Александра и полностью разгромил его. Александр потерял в бою нескольких лучших своих витязей — погиб главный новгородский воевода Домаш, смертельно ранеными были увезены с поля боя двое других славных вояк — главный тверской воевода Кербет и оруженосец князя Савва, тот самый, который подрубил столб и повалил великую ставку Биргера в битве на Неве.

Тогда, на Неве, взошло солнце Александра. Здесь оно должно погаснуть.

Два года назад, находясь в Дарбете, Андреас готовил войска, чтобы идти на помощь объединенной скандинавской рати, когда вдруг узнал о том, что Александр, проявив какую-то неслыханную прыть, наскочил на шведов, норвежцев, финнов и датчан в месте впадения речки Ингеры[101] в Неву и нанес им сокрушительное поражение. Доблестные викинги, посланные папой Григорием, претерпели такой позор, что датчане, к примеру, и вовсе запретили где-либо упоминать о своем участии в том походе. Тогда же двое сыновей датского короля Вальдемара, Кнут и Абель, вывели войско из Ревеля, чтобы вместе с Ливонской комтурией Тевтонского ордена идти с войной на Гардарику.

У Вельвена были и свои личные счеты с Александром. Он не забыл, как тот переманил на свою сторону нескольких рыцарей, бывших швертбрудеров. Те сначала остались в Гардарике, дабы изучать русские нравы, а затем, когда юнгмейстер Андреас пришел, чтобы забрать их, выяснилось, что они все приняли схизматическую веру, лишились папской благодати и перешли на службу к Александру. Понятное дело, что швертбрудерам, разгромленным литовцами, трудно жилось в лоне Ливонской комтурии, но — такое предательство!..

Правда, один из предателей происходил-таки из русского рода. Предки его владели небольшим городком на самой западной окраине Черной Руси[102]. Городок назывался то ли Райчов, то ли Радшов, но когда он вошел в состав земель Тевтонского ордена, то, как и положено, стал именоваться Радшау, так же переименовался и род владетелей городка, принявших германские обычаи. Однако, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, сколько русского ни очеловечивай, на нем все равно русская шкура вылезет. Вот и Радшау переметнулся, снова русским стать захотел. Ну ладно бы один, а то еще двух товарищей своих прихватил, тоже, между прочим, неплохих рыцарей.

Каким-то боком это вылезло и против самого Вельвена. Он должен был вот-вот получить титул ландмейстера Ливонской комтурии, чтобы затем стать гроссмейстером всего ордена. Но тут вместо него ландмейстером был провозглашен Дитрих фон Грюнинген, а Вельвену пришлось довольствоваться титулом вицемейстера.

Тогда не удалось вовремя прийти на помощь викингам. На южных рубежах подняли восстание литовцы и латыши, и фон Грюнинген вынужден был идти их усмирять. Поход на Гардарику возглавил вицемейстер Андреас и двое датских принцев. Сын псковского князя Владимира, беглый Ярослав, который вместе с матерью жил в орденской крепости Оденпе, подписал великую скру — грамоту, в которой объявлялось, что отныне все Псковское королевство подарено в вечное пользование епископу города Дарбете. И эту, в сущности, ничего не стоящую скру Вельвен показывал всему народу и рыцарству, взывая идти на Плескау и изгонять оттуда русичей.

Несмотря на немецкую власть, Дарбете в то время все еще оставался Юрьевым — русским городом, с русскими обычаями и нравами, и сколько ни старался вицемейстер Андреас, ему не удавалось собрать войско из русских жителей города. Он приказал повесить несколько десятков бунтарей, призывавших юрьевцев не подчиняться немцам, но и это не помогло. В итоге ему пришлось довольствоваться одной только чудью, как именовали эстов русичи. А в решительные мгновения битвы на этот сброд — никакой надежды. Хороши только чтобы добивать поверженного врага, когда истинному рыцарю становится отвратительно руки марать.

Не встретив никакого сопротивления, немцы, датчане и эсты дошли тогда до русской крепости Изборск, по-немецки именуемой Эйзенборгс, и осадили ее. Великая дарительная скра Ярослава Владимировича не подействовала и на защитников крепости, они продолжали крепко обороняться. С великим трудом захватив Эйзенборгс, тевтоны не могли сдержаться от ненависти, убивая всех подряд, не различая мужчин и женщин, стариков и детей.