Обезьяны - Уилл Селф

Но странное, надутое жиром тело производило куда меньшее впечатление, чем тупая, грубая морда существа. Саймон весь обратился во внимание, пытаясь получше разглядеть физиономические черты человека, но не смог собрать их в единую картину. У существа было нечто вроде переносицы, по крайней мере, некий кусок плоти выдавался вперед, а над глазами — некая плоская поверхность, а вовсе не ярко выраженная дуга. В результате казалось — а возможно, так было и на самом деле, — что глаза у человека постоянно навыкате; голубые, выпуклые, они туманно смотрели на Саймона, а он не мог разглядеть в них ни капли разума, ни грана интеллекта, и поэтому дернул Буснера за лапав и застучал ему по ладони:

— Вы можете показать, он самец или самка «хуууу»?

Буснер смерил своего пациента изумленным взглядом и взмахнул пальцами:

— Конечно самец, Саймон, только посмотрите на эту гигантскую сосиску — это его член.

Саймону даже стало стыдно, что он не заметил предмет, свисающий у животного из паха — толщиной с пожарный шланг, длиной двадцать пять с лишним сантиметров. В тот же миг человек схватил свой пенис лапой и начал дергать — грубо, резко, механически, будто хотел указать Саймону на его глупость и невнимательность.

Соседи экс-художника немедленно огласили пространство возбужденным и радостным уханьем.

— «ХууууГрааа!» — заголосили шимпанзе и безумно зажестикулировали: — Смотрите, смотрите, он дрочит, он дрочит!

Зрелище так возбудило некоторых из наблюдателей, что они принялись играть друг с другом в спаривание, но вскоре все затихло.

Саймон же, не меняя позы, остался смотреть, прижавшись глазами к стеклу, на мастурбирующее животное, на его ничего не выражающую морду. Через некоторое время человеку надоело, он отпустил свой дряблый член и повлекся обратно в укутанную тенями заднюю часть вольера. Когда человек повернулся к зрителям спиной, шимпанзе снова пришли в возбуждение, ошарашенные видом той части тела, которая чуть раньше так поразила Саймона, даже вызвала у него отвращение.

— Посмотри на его попу, мама, — показал детеныш, стоявший близ Саймона, — она такая мерзкая и гладкая!

— «Ррряяяв» спокойно! — отрезала самка.

Впрочем, основное внимание шимпанзе привлекал другой человек — тот, что лежал на спине и играл с детенышами. Пухлый младенец очаровал зрителей — он раз за разом взбирался по гладкому пузу неподвижно лежащего взрослого, пытался встать на задние лапы и тут же кубарем падал обратно в солому.

Как только он падал, детеныши шимпанзе поднимали дикий вой, толстое стекло только усиливало их резкие голоса. Затем они показывали своим родителям, всякий раз одно и то же — Саймон подумал, что ничего стереотипнее и вообразить нельзя:

— «Ааааа» мама, смотри, они играют!

На что сопровождающий взрослый сам возглашал «ааааа» и добавлял лапами:

— Они такие милые, — словно эта миловидность, это шимпанзеческое поведение было чем-то совершенно новым и неожиданным.

Два неподвижных человека на спальной полке заворочались, потом сели. Одна из особей явно принадлежала к самочьему полу, на груди и животе у нее имелось еще больше складок, чем у самца, а к тому же — четко заметные коричневые длинные соски. Пол второй оставался неясен — она сидела, сжавшись в комок, обхватив себя конечностями, раскачиваясь на своих круглых ягодицах, как ванька-встанька. Ни одна из особей, казалось, не замечает другой, а их свиные рыла, как и морда мастурбировавшего самца, не выражали абсолютно ничего.

Буснер нежно погладил Саймона по шее и вежливо побарабанил:

— Отметьте «чапп-чапп», люди совершенно не чистят друг друга. Да что там — они, «чапп-чапп» вообще почти друг к другу не прикасаются.

Саймон, осознав сначала, что Буснер ему что-то показал, а потом — что Буснер ему показал, был внезапно впервые поражен мыслью, какой бесконечный потенциал заключен в поэзии, основанной на таком типе общения. Прикасаясь, можно показывать, что прикасаешься; пальцы танцуют — на тебе, для тебя, передают мысли и чувства. Саймон не глядя протянул лапу, нащупал мощное бедро именитого психиатра и настучал:

— Знаете, эти люди кажутся мне весьма «ух-ух-ух» примечательными, я ожидал увидеть нечто совсем иное.

— Ну, полагаю, что люди, выращенные в неволе, значительно отличаются от своих собратьев в дикой природе.

— И чем же именно «хууууу»?…

Отзнака Саймон не получил — раздались громкие звуки, словно кто-то передвигал какие-то металлические предметы, отмыкал засовы, открывал калитки, снимал с замков цепи. Саймон отметил, что если до сих пор люди передвигались с подчеркнутой расслабленностью, как пациенты, которым колют ларгактил, то сейчас, услышав шум, ожили. За исключением ваньки-встаньки неопределенного пола, все повскакали на задние лапы и двинулись своей странной походкой к двери в левой стене вольера.

Один из взрослых, самец, хотя и не такой большой, как мастурбатор, ниже ростом, крепче сбитый и с более редкой шерстью в паху, попробовал повоевать с последним за место в очереди, толкая его плечом. Большой самец открыл дряблую пасть, обнажив ряд мелких, гнилых зубов. Саймон ожидал какой-то осмысленной вокализации, чего-то, что он обозначал как «речь», но пережил ужасное разочарование — самец издал только низкий, гортанный рев. Такой низкий, что задрожали стекла вольера.

Самец еще некоторое время поголосил, а затем хорошенько огрел наглеца по шее, так что тот отступил на несколько шагов, а потом и вовсе отошел к стеклу. Саймон снова получил возможность изучить взгляд его пустых глаз.

— Видите, — застучал Буснер по загривку экс-художника, — вот как у людей устроена иерархия подчинения. Очень грубо и примитивно.

Остальные люди один за другим проходили в дверной проем, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку. Самец, только что пытавшийся стать вторым, собрался с мыслями и последовал за прочими.

— «Ааааах», — провокализировал детеныш-сосед Саймона, а затем схватил его за заднюю лапу и застучал: — Бедный, бедный, его забыли, его забыли!

Саймон очень удивился — он без малейшего труда и тем более без ужаса пережил прикосновения шимпанзе-детеныша. Отставший человек направился к двери, но почему-то не нагнулся в нужный момент — его голый череп с размаху стукнулся о притолоку, раздался треск, человек упал на спину, шмякнулся в солому, на подушку своих ягодиц. Шимпанзе разразились непринужденным, веселым, бурным хохотом.

Саймон причетверенькал в ярость. В неистовую, не знающую границ ярость. Он повернулся мордой к Буснеру:

— «Вррраааа!» Это мерзко, отвратительно! Как они смеют не жалеть этих несчастных!

— «Хуууу» Саймон, вы сто раз правы, но все же давайте не будем привлекать к себе излишнее внимание. — Диссидентствующий специалист по нейролептикам отвел своего необычного пациента в сторону от других шимпанзе, которые никак не могли успокоиться, хватаясь за животы и бока. — Вы должны понять, что вид человека, стукающегося головой о неподвижный предмет, есть самая древняя, архетипическая форма клоунады «хуууу».

— Что вы хотите показать «хуууу»?

— Ну, человек гораздо хуже ориентируется в пространстве, чем шимпанзе. Его способности к экстрацепции — интуитивной оценке расстояния до объектов и их положения в пространстве — крайне ограниченны, можно показать, их вообще нет. Потому-то шимпанзе-клоуны всегда брали за образец человека. Человек — воплощенный клоун. В цирках шимпанзе часто одеваются людьми, бегают, сталкиваются друг с другом, спотыкаются и так далее, понимаете «хуууу»?

Саймон понимал и видел очень много вещей сразу. Над вольерами для гиббонов он видел вдалеке колышущиеся на ветру деревья Риджентс-Парка. Видел эмблемы общества поддержки лондонского зоопарка — «На страже жизни» — на куртках некоторых стоящих поблизости шимпанзе, видел трех своих детенышей, вот они смеются, шлепая от автомата с кока-колой к вольеру для панд, а вот автомат по продаже эмблем общества раз за разом оглашает окрестности своей глупой мелодией из пяти идиотских нот, а вот вольер для шимпанзе. Вот его детеныши бегут, легко, вприпрыжку, как можно бегать только в детстве, в этом райском времени, когда еще не нужно экономить энергию, сдерживать ее, управлять ею. Тела мальчишек, такие изящные, такие стройные, такие непохожие на тела люмпен-животных, чьи размазанные фигуры он видел сквозь толстое стекло вольера. Две противоположные, несовместимые картины разрывали Саймона надвое, он чувствовал себя как ребенок, который открыл дверь и уткнулся в нее носом, так что один глаз видит комнату, а другой — коридор, видит две разные перспективы, которые невозможно соединить в одну. Саймон заглянул в коридор своей жизни. Саймон — человек высокого роста. Он бился головой о сотни притолок, планок, столешниц и фонарных столбов. Неужели в этом и заключается его человеческое достоинство? В бамах и бумах, каждый из которых — он и эту подробность помнил — заключал в себе знание, что столкновения можно было избежать, если бы не причина порождала следствие, а наоборот.