Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь, по крайней мере, никто из офицеров не смотрел на него, как на «мерде». Понимают, что революцию нельзя сделать чистыми руками. Кому-то приходится быть карателем. А иначе — нельзя. Маленький мятеж в отдельно взятой деревушке приведёт к войне!
В последнее время известия о крестьянских выступлениях стали приходить всё чаще и чаще. Мужики, до которых не дошло, что в «Манифесте» Временного правительства совсем и не говорилось о немедленном разделе земли, поняли все по-своему. Они бросились перемерять землю, забирая себе всё самое лучшее. Запылали помещичьи усадьбы. Усмирять восстания на местах было некому. Регулярные полки, размещённые в провинции, один за другим уходили поближе к императору Михаилу. От войск внутренней стражи толку было мало. Что может сделать в уезде десять-двадцать человек из числа инвалидов?
Когда в Петербург впервые прискакал гонец с сообщением о том, что крестьяне убили своего барина и всю его семью, в правительстве разразился спор. Трубецкой, например, считал, что вмешиваться нельзя. Раз правительство решило отдать землю крестьянам, то пусть они её и возьмут. Сейчас или в переходный период — какая разница? А если сейчас начать наказывать мужиков за своеволие, то они могут выступить против них самих. Рылеев с Трубецким соглашался, но очень вяло. Сперанский и Батеньков настаивали на том, что любой мужицкий бунт должен усмиряться! А иначе мужики потеряют всякое уважение к власти.
— Поймите, дорогой князь, — вкрадчиво говорил Сперанский. — Русскому мужику ещё расти и расти до настоящего свободного человека. Сейчас он может легко решить, что свобода — это своеволие. Допускать хаоса нельзя.
В конце концов на сторону Сперанского и Батенькова перешёл и Рылеев. Его почему-то испугала мысль о том, что может грянуть настоящая крестьянская война, если её не пресечь в зародыше. Таким образом, большинством голосов при одном воздержавшемся (а Мордвинов всегда воздерживался, потому что сидел в крепости) было решено направлять в бунтующие деревни «усмирительные» отряды. Очень скоро слово «усмирительные» осталось только в официальных документах. И солдаты, и офицеры называли свои отряды «карательными».
Карательную экспедицию возглавлял отставной поручик Каховский. Пётр Григорьевич, обряженный в старый егерский мундир, в котором нёс службу на Кавказе, но с эполетами штаб-офицера, держался очень надменно. Недавно правительство присвоило ему звание полковника. Так что Пётр Григорьевич «перепрыгнул» сразу через четыре звания. Что ж, за заслуги на Сенатской площади могли бы сразу из «Вашего благородия» и в «Ваше Высокопревосходительство» произвести. Кроме того, Каховский стал первым кавалером нового ордена «Свободная Россия».
Знак ордена представлял собой пятиконечную звезду белой эмали, внутри которой находилось изображение красного колпака — символа свободы[5]. Злые языки говорили, что орден напоминает то ли вариацию наполеоновского «Почётного легиона», то ли масонский символ. А Пушкин, которому правительство за литературные заслуги хотело вручить «Свободную Россию» под нумером два, заявил, что шутовской колпак приличествует носить на голове, а не на груди. Своим высказыванием Александр Сергеевич чрезвычайно обидел не только однокашников-лицеистов Жанно и Кюхлю, но и благоволивших к поэту Трубецкого и Рылеева. Взбешённые Батеньков с Каховским хотели даже поместить поэта в крепость, но ограничились лишь порицанием, на которое тот ответил нецензурной бранью…
К ордену «Свободной России» были представлены все офицеры, находившиеся на площади. Солдатам выдавалась медаль одноимённого ордена.
Но всё же, всё же… Каховского хоть и наградили и повысили, однако в командование дали только карательный отряд. Опять же: где на всех желающих набрать полков и дивизий? Это командиров рот и батальонов не хватало, а полководцев — сколько угодно. При Каховском же обреталась и собственная команда, служившая и телохранителями, и профосами: десяток «штрафованных» унтеров, приговорённых ещё при императоре Александре к прохождению сквозь три тысячи шпицрутенов. Пётр Григорьевич их вытащил с солдатской гауптвахты. Наверное, из-за смены власти наказания-то и удалось бы избегнуть. А может — и не удалось… Но десятка эта была верна ему, как свора псов. Да и как не быть благодарным человеку, спасшему от верной смерти? Они же и помогали держать в узде весь отряд.
На сей раз отряду предстояло пройти вёрст сто пятьдесят. Неподалёку от Тихвина, на реке со смешным названием Сясь, государственные крестьяне трёх деревень стали делить землю. При этом пейзане убили управляющего, а потом разграбили и сожгли его дом. Будь это барские крестьяне, то, вполне возможно, что войска бы и не прислали. Но управляющий был назначен канцелярией Государственных имуществ. Этого спускать было нельзя!
Дорога, правда, очень скверная, болотистая. Утешало, что в апреле земля ещё не оттаяла, а снег сошёл. Дня за два-три можно дойти. Особо задерживаться не хотел никто, поэтому планировалось, что через неделю все будут опять в казармах. Шли быстро. Но не так быстро, как хотелось бы. Апрельское солнце растаивало землю, превращая её в хлипкую кашу. На привалах костров не разводили, и горячего удавалось поесть только вечером. Палаток не ставили, поэтому ночевали прямо на земле, которая, размокнув за день, к вечеру застывала.
Сена или соломы но дороге не нашлось. Солдатам было легче: они спали по двое, уложив одну шинель под себя, на еловые ветки, и укрывшись второй. А как, позвольте спросить, спать господам офицерам? Ведь не вместе же с денщиком?!
Прапорщик с завистью смотрел на более опытных сослуживцев, которые имели при себе меховую бурку или одеяло. Регламентами они не предусматривались, зато спать можно было хоть на голой земле, хоть на снегу. Ещё хорошо, что революция не отменила денщиков, а иначе пришлось бы и лапник самим рубить.
Две ночи, проведённые на куцей подстилке,
