Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

С тех пор я, ссылаясь на головную боль и пользуясь тем, что Василий отправлялся на прогулку один, провела остаток нашего отпуска в номере отеля, ломая голову и стараясь окончательно обдумать мои запутанные интимные отношения и предаваясь научным подсчетам с карандашом в руке. Я лихорадочно записывала дни, как и когда я проводила время, час за часом, почти минута в минуту. Потом ложилась на постель и гладила руками живот, словно еще не сформировавшийся плод мог раскрыть мою тайну. Когда возвращался Василий, я изо всех сил изображала на лице беспечность, но ничего ему не говорила.

Очень быстро я убедилась, что это ребенок Генри, а не Василия. Ненужный плод? Нежелательная беременность? Разумеется, в смятении первых дней я пустилась на поиски «истребительницы ангелочков», как стыдливо называли в ту пору бабок, промышлявших подпольными абортами. Балерины нередко пользовались услугами такого рода. Да, но сейчас… между маленьким существом, спящим внутри меня, и мною самой понемножку установилась немая связь. Да ведь и воспитана я была по-христиански: аборт – тяжкий грех с точки зрения православной церкви. А еще я сознавала, в глубине души сама желая этого, что беременность ускорит развязку ситуации, которую больше нельзя было терпеть. Я так и не смогла выбрать одного из двух мужчин. За меня выберет судьба. Теперь истина должна раскрыться, чтобы каждая из двух сторон увидела свершившееся со всей ясностью.

Удрученная одиночеством, я позвонила Генри, немного опасаясь его реакции, – сообщила ему о своей беременности и о своих заключениях насчет отцовства. Он воспринял все как нельзя лучше: да, он и сам думал, что это его ребенок; и да – он был счастлив… Что бы ни случилось, он поможет мне, поддержит, признает новорожденное дитя… и я успокоилась.

После того как мы вернулись домой, минуло еще два или три месяца, когда Василий наконец понял, что я беременна, и мне пришлось тут же подтвердить это. Он подпрыгнул от радости, заказал много цветов, подарил мне украшение и с каждым днем становился все нежнее, все внимательнее.

А я… Каждое утро, проснувшись, я говорила себе: вот сегодня я ему все и скажу. Но что ему сказать? Что у меня ребенок от другого?

– Да откуда ты знаешь?.. Надо проверить… Да и как это получилось?.. Где? Когда? Как?.. Сколько раз?.. Объясни же мне… Объясни как следует… Повтори!.. Ты же меня обманула? Да как он смеет показываться мне на глаза, этот тип…

Эти упреки, повторенные тысячу раз, бесконечные расспросы, лавина выговоров и угроз, неотступно преследовавших меня бессонными ночами, наконец разразились наяву. Не в тот день, когда родился Никита: 5 января 1915 года (22 декабря по юлианскому календарю), – тогда Василий был уверен, что он настоящий отец, и покрывал малыша поцелуями и ласками, – а еще через несколько месяцев, в одно солнечное майское воскресенье.

Договорившись с Генри, я предусмотрела все. Надо было наконец покончить с этой ложью. Мы вместе составили текст моего «разоблачения». Было раннее утро. Никиту ради безопасности я собиралась отправить с Дуняшей к одной своей подруге. Генри вызвался приехать и мерить шагами улицу прямо у нас под окнами – он должен был вмешаться в случае возможного несчастья (взрыва ярости у Василия или попытки самоубийства…).

В решающий день я встала спозаранку, приготовила завтрак. Василий в это время умывался. Я дожидалась подходящей минутки, уже несколько раз упустив ее. К девяти часам мы уже выходили из-за стола. Вот тут я, с бешено колотившимся сердцем, опустошенная, не смея взглянуть мужу прямо в глаза, «отбарабанила» ему заготовленный текст слово в слово со всей «дипломатичностью» (это словцо придумал Генри) и достоинством, на какие только оказалась способна. Закончила я мольбой о прощении, сказав, что сознаю, какое зло ему причинила.

Василий выслушал меня не перебивая.

– Это тот английский дипломат, не так ли? – спросил он бесстрастно.

Потом встал, подошел к дверям, надел пиджак и шляпу и вышел из квартиры как автомат. Из окна я сделала Генри знак проследить за ним. Мне хотелось одной нести ответственность за такое испытание. Я позвонила подруге; та согласилась приютить у себя Никиту еще на некоторое время.

День я прожила, рухнув навзничь на кровать, не в силах ничего делать, сложив руки на животе, словно младенец все еще был там, – покачивала его, напевала что-то, утешая, хотя сама то и дело срывалась в рыдание. Вот оно, безумное отчаяние «Жизели» – я была в шаге от того, чтобы испытать его.

Василий вернулся к ужину – и все эти вопросы, которые я бессчетное число раз повторяла про себя, все эти бесконечные «почему», лавины ругательств, попреки и угрозы, которых я так страшилась, наконец обрушились на меня грозовым ливнем. Василий требовал, чтобы ему вернули «его сына». Я отказывалась. Он хотел ударить меня, но вовремя спохватился и рухнул, весь в слезах. Немного позднее я – совсем лишившаяся способности спать, находясь в тревоге и днем и ночью, ежеминутно выслушивая требования оправдывать даже самые незначительные поступки с моей стороны, вспоминать, куда и зачем я ходила, называть имена даже случайных людей, с которыми встречалась в ту пору, когда был зачат ребенок, – впала в неврастению и три дня провела в больнице.

В начале 1916 года я собрала вещи и переехала жить к Генри вместе с Никитой и Дуняшей.

Я облегчила совесть. Путь мой был предопределен: жить рядом с отцом того, кто отныне станет центром всей моей жизни, моего сына; дать ему семью и будущее, достойное этого имени.

Из-за всех этих передряг я пропустила турне в Соединенные Штаты, организованное Дягилевым. Ольга Спесивцева заменила меня в «Видении розы», но я не жалела об этом.

* * *

Забрезжило утро. Всю ночь я просидела над этими страницами, которые так опасалась писать. Прежде чем лечь и немного поспать, надо пойти и преклонить колена перед иконой, висящей высоко под потолком в углу моей спальни. Да простит меня Бог – я разбила жизнь Василия Мухина.

Выбор изгнания

Биконсфилд, 30 мая 1969

Утром 7 ноября 1917 года (25 октября по юлианскому календарю) власть захватил Ленин, возглавивший партию большевиков. Еще накануне на вечере памяти Чайковского я танцевала в Мариинском «Щелкунчика» перед почти пустым залом. Половины труппы не было, и спектакль мы давали «пунктирно».

Интересно, что первые дни революции принесли что-то вроде облегчения. Новые власти с помощью громкоговорителей призывали к миру. Они объявляли об улучшении положения «народных масс» и наступлении новой эры. Я, в противовес Генри, верила, что ситуация получит положительное