Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мясин согласился ради меня изменить хореографию. Так неугомонная девчонка, полуженщина, полуребенок, полусорванец, этакая кокетка Лолита, соблазняющая извращенной невинностью, превратилась в податливую механическую куклу, напоминавшую скорее балерину из «Петрушки».
В конце концов я уничтожила негативы тех фотографий, на которых была запечатлена, как сделала это с не нравившимися мне негативами из «Легенды об Иосифе». От моего выступления в «Параде» остался только очаровательный рисунок Эдмона Дюлака: из моей спины торчит ключ, и один из «менеджеров» украдкой поворачивает его. Пророчество? До этого я была полновластной хозяйкой собственной судьбы, но механизм явно начинал буксовать.
Ариетта Моцарта
Биконфилд, 28 мая 1969, 21 час
Как далеко сейчас от нас охваченный войной Петроград…
Стемнело. Я зажгла лампы, и комнату залил мягкий розовый свет. Села лицом к окну, под рукой – любимый чай «Эрл Грей». И еще – коробочка с фруктовым мармеладом. Ее мне принесла Эмильенна вместе с запиской: «Хорошей вам работы, но и о нашем свидании не забывайте! С нежными заверениями в почтительной дружбе». Подпись: Людвиг.
Я с таким наслаждением писала эти последние страницы. Все это так поглотило меня, что я даже забывала курить. Правда, я уже рассказывала в «Моей жизни» об убийстве Распутина, но интерес к этому эпизоду из русской истории и сегодня настолько велик, что и тут не смогла устоять перед «повтором», дополненным некоторыми пришедшими на память подробностями. Что касается «Парада», то я впервые потрудилась описать и обдумать этот балет. И, оглядываясь спустя многие годы, со всей ясностью вижу настоящий мотив, вызвавший скандал.
Моя красная тетрадь закончена. Теперь начну писать в новой, в сером переплете, с переливами в полутона (от жемчужно-серого до серо-стального), который лучше всего подойдет к тем годам, о которых мне хочется поговорить: о том, как я пережила революционное время, годы перехода от юности к зрелости, от положения артистки к положению матери со всей его не только нежностью, но и самоотверженностью. В венецианском карнавале, с его разноцветьем масок и костюмов домино, всегда присутствует смысл. А серый цвет – это цвет твердости.
Сегодня утром мне позвонил Ник. Он сейчас в Аргентине – но как только позволят обстоятельства, тут же навестит меня вместе с Каролиной и Николасом. Сын так часто повторяет это, что я потихоньку привыкаю… Сняла со стены фотографию в рамке моих внуков, обычно висевшую в спальне, и поставила ее здесь, прямо перед собой, на рабочем столе.
Я получила чрезвычайно любезное письмо от Ивана Ивановича П. – сама я по почте поблагодарила его за приезд и рассказ. Немного позже – телефонный звонок от моей старой ученицы Рэйчел Кэмерон. Сейчас она преподает танец в Лондоне. Она подтвердила свое согласие прочесть и напечатать мои тетрадки на машинке! Еще одна окрылившая меня новость – она вдохнет в меня силы, чтобы пойти на приступ следующего куска моей жизни…
Я даже смогла неплохо сыграть на старом пианино ариетту Моцарта. Надо бы и впрямь попросить дирекцию настроить его как следует… А еще мне нужно будет выбрать день для долгой прогулки с Людвигом. Он предложил мне съездить в замок Ротшильдов в Уоддесдоне, это в тридцати километрах отсюда.
И еще кое-что: вчера после обеда я немного задремала, чего со мной не случалось никогда прежде. Мне приснилось, что мои тетрадки опубликованы, но, просматривая гранки, я уронила папку, и листочки рассыпались по всей комнате. Такое однажды уже было – с «Моей жизнью». Тогда наша собачка бросилась играть с листами бумаги, разрывать их, пережевывать кусочки. Как же я из-за этого расплакалась.
Проснувшись, я увидела склоненное надо мною лицо Эмильенны. Оказалось, что я кричала во сне и вот…
И вот что мне совершенно ясно: я оттягиваю миг, когда надо будет наконец начинать серо-стальную тетрадку и продолжать рассказ.
Серая тетрадь
Развязка личной драмы
Биконсфилд, ночь с 28-го на 29 мая 1969
Я отдала бы несколько лет своей жизни за то, чтобы то время, 1915–1918 годы, навсегда стерлось из памяти. Анархии, охватившей мою родную страну, эхом ответила другая – сжимая мне сердце словно клещами, она отравляла мои дни и ночи.
Чувство ужаса редко накатывает со всей силой. Оно проявляется понемногу. В том числе и последствиями, день за днем. Вот почему мне нужно немного времени – пережить и обдумать, а потом восстановить последовательную цепь событий.
В июне 1915 года Мариинский театр закрылся на все лето, и я по совету врачей поехала отдохнуть в Крым – в Евпаторию. Танцуя «Жизель», я поранила лодыжку, и мне было трудно наступать на ногу. В январе критики строго осудили мое выступление в «Корсаре». Да и вообще – я чувствовала сильную усталость. Плохие сводки с фронта, интриганство супругов Фокиных в лоне Императорских театров, и особенно та двойная жизнь, которую я вела втайне, – все это подтачивало мое и телесное, и душевное здоровье. При этом я только что подписала новый контракт с Мариинкой: 8000 рублей в год, в те времена сумма выглядела весьма значительной.
Василий поехал в Крым со мною – и, хотя я и не старалась изображать счастливую супружескую любовь, этот отдых оставил у меня приятное воспоминание. Он и сам решил больше не прислушиваться к слухам о моей «неверности» и проявлял поистине великодушную предупредительность. Эти каникулы вдали от столицы привнесли в нашу жизнь много доброго, говорил он. Мы каждый день пользовались термальным водолечением и принимали терапевтические грязевые ванны – ими славилась Евпатория, портовый город, основанный греками около 500 года до нашей эры. Василий много читал и был неистощим в беседах об истории Крыма. В послеполуденные часы мы прохаживались у морского бережка, а потом отправлялись ужинать – каждый раз в новом ресторане. Иногда в парке, под тенью беседки, играл небольшой оркестрик, и Василий восхитительно танцевал. Я говорила самой себе, что, продлись разлука с Генри еще несколько месяцев, – возможно, я могла бы и позабыть о нем.
Благодаря тому, что всем водным курортникам рекомендовалось навещать докторов, я и узнала, что уже два или три
