Повести и рассказы - Аркадий Аверченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- А то и случилось, - со стоном вскричал хиромант, - что когда этот господин сидел на первом троне, то он был умерщвлен заговорщиками!! Тут сам черт не разберет! Умерщвлен, а сидит. Разговаривает!! Привели вы мне клиента - нечего сказать!!
- Были вы умерщвлены на первом троне? - строго спросил я.
- Ей-богу, нет. Видите ли... Я служил капитаном в Марковском полку, а что же касается престола...
- Да ведь эта линия - вот она! - в бешенстве вскричал хиромант, тыча карандашом в мирную капитанскую ладонь. - Вот один престол, вот другой престол! А это вот что? Что это? Ясно: умерщвлен чужими руками!
- Да вы не волнуйтесь, - примирительно сказал я. - Вы же сами сказали, что его величество проживет двести сорок лет. Чего же тут тревожиться по пустякам? Вы лучше поглядите, когда и отчего он умрет по-настоящему, так сказать - начисто.
- Отчего он умрет?.. Позвольте-ка вашу руку...
Хиромант ястребиным взором впился в капитанскую ладонь, и снова испуг ясно отразился на его лице.
- Ну, что? - нетерпеливо спросил я.
- Я так и думал, что будет какая-нибудь гадость, - в отчаянии застонал хиромант.
- Именно?
- Вы знаете, от чего он умрет? От родов.
Мы на минуту оцепенели.
- Не ошибаетесь ли вы? Если принять во внимание его пол, а также тот преклонный возраст, который...
- "Который, который"!! Ничего не который! Я не мальчишка, чтобы меня дурачить, а вы не мальчишка, чтобы я мог вам врать. Я честно говорю только то, что вижу, а вижу я такое, что и этого молодого человека, и меня надо отправить в сумасшедший дом. Это сам дьявол написал на вашей ладони эти антихристовы письмена!!
- Ну, уж и дьявол, - смущенно пробормотал молодой человек. - Это считается одной из самых солидных фирм: Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрих-штрассе, триста сорок пять.
Мы оба выпучили на него глаза.
- Господа, не сердитесь на меня... Но ведь я же вам давал сначала правую руку, а вы не захотели. А левая, конечно... Я и сам не знаю, как они на ней вытиснули...
- Кто-о? - взревел хиромант.
- Опять же Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрих-штрассе, триста сорок пять. Видите ли, когда мне под Первозвановкой оторвало кисть левой руки, то мой дядя, который жил в Берлине, как представитель фабрики искусственных конеч...
Череп халдейского мудреца полетел мимо моего плеча и, кляцнув зубами, зацепился челюстью за шинель капитана. За черепом полетели две восковых свечи и какая-то древняя книга, обтянутая свиной кожей.
- Бежим, - шепнул я капитану, - а то он так озверел, что убить может.
Бежали, схватившись за руки, по узкому грязному переулку. Отдышались.
- Легко отделались, - одобрительно засмеялся я. - Скажите, кой черт поддел вас не признаться сразу, что ваша левая лапа резиновая, как галоша "Проводник"?
- Да я, собственно, боялся потерять две лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами... А теперь я, конечно, и сам понимаю, ухнули мои две лирочки!
- Ну, нет! - великодушно сказал я. - Вам, ваше величество, еще двести пятнадцать лет жить осталось, так уж денежки-то ой-ой как нужны. Получайте.
Встретил даму. Ту самую.
- Ну что, были?
- Конечно, был. Аванс отработал честно.
- Ну, что же? - с лихорадочным любопытством спросила она. - Что же он вам сказал?
- А вы верите всему, что они предсказывают? - лукаво спросил я.
- Ну конечно.
- Так он сказал, что с вас причитается еще целый ворох поцелуев.
До чего женщины суеверны, до чего доверчивы.
Старческое
Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают.
Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок.
- Кхе-кхе...
Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.
У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия!
Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон?
От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.
И еще упало несколько листьев. И еще...
- Кхе-кхе...
К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.
Не хочется...
Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы - мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки - мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, - мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело - мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы.
Падайте листья, пригибайся ствол - к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?
- Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали... И как!
Бедные старики.
Не старик я, а буду стариком.
Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, - отрывок, огрызочек моей старческой жизни.
Слушай, читатель.
- Кхе-кхе...
Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.
- Дед, - говорит Костя, - что ты все спишь да спишь... Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был.
Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.
- А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку "Веселые устрицы". Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: "Этот, говорит, молодой человек подает надежды..."
- Подал? - спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого "молодого человека".
- Что подал?
- А надежды-то.
- А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе... Кхе!
- Ну ее, - с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. Еще недоставало чего! Почитать... Ничего я там не пойму.
А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела.
Даже не обидно.
- Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?
- Нет, непонятно, - вздыхает внук. - Вдруг сказано у тебя там: "Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. "По одной не закусывают, - крякнул Иван Иванович..." Ни черта, дедушка, тут не разберешь.
- Вот те раз! Чего ж тут непонятного?
- Да что это такое водка? Такого и слова нет.
Молодостью повеяло на меня от этого слова - водка.
- Водка-то, такое слово было.
- Что же оно значит?
- А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная.
- Для чего?
- А пить.
- Сладкая, что ли?
- Эва, хватил. Горькая, брат, была. Такая горькая, что индо дух зашибет.
- Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства?
- Ну, насчет пользы - это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел.
- Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли?
Я задумчиво пожевал дряхлыми губами.
- Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.
- Так зачем же пили?
- Приятно было.
- А вот у тебя там написано: "Выпили и поморщились". Почему поморщились?
- А ты думаешь, вкусная она. Выпил бы ты, так похуже, чем поморщился...
- А почему они "поспешили закусить"?
- А чтоб вкус водочный отбить.
- Противный?
- Не без того. Крякать тоже поэтому же самому приятно было. Выпьет человек и крякнет. Эх, мол, чтоб ты пропала, дрянь этакая!
- Что-то ты врешь, дед. Если она такая противная на вкус, почему же там дальше сказано: "По одной не закусывают".
- А это, чтоб сейчас другую выпить.
- Да ведь противная?
- Противная.
- Зачем же другую?
- А приятно было.
- Когда приятно - на другой день?
- Тоже ты скажешь: "на другой день", - оживился я. - Да на другой день, брат, человек ног не потащит. Лежит и охает. Голова болит, в животе мутит, и на свет божий глядеть тошно до невозможности.
- Может, через месяц было хорошо?
- Если мало пил человек, то через месяц ничего особенного не было.
- А если много, дед, а? Не спи.
- Если много? Да если, брат, много, то через месяц были и результаты. Сидит человек с тобой и разговаривает, как человек. Ну а потом вдруг... трах! Сразу чертей начнет ловить. Смехи. Хи-хи. Кхе-кхе!
- Ка-ак ловить? Да разве черти есть?