Плавучий остров. Вверх дном - Жюль Верн

Единственный камергер короля Малекарлии — его лакей, а единственная фрейлина королевы — ее горничная. Если добавить к ним кухарку-американку, то вот вам и весь персонал, обслуживающий этих бывших монархов, которые некогда именовали своими братьями императоров Старого Света.

Фрасколен нажимает кнопку электрического звонка, слуга открывает калитку. Фрасколен говорит, что он и его товарищи, французские музыканты, хотели бы приветствовать его величество и просят аудиенции.

Слуга приглашает их войти, и они останавливаются у крыльца.

Слуга почти тотчас же возвращается и передает, что король с удовольствием примет музыкантов. Их вводят в переднюю, где они оставляют инструменты, а затем в гостиную, куда в то же мгновение входят их величества.

Вот и весь церемониал.

Музыканты почтительно поклонились королю и королеве. Королева в скромном, темном платье, голова ее ничем не покрыта; седые завитки густых волос придают особое очарование ее несколько бледному лицу и слегка затуманенным глазам. Она садится в кресло у окна, выходящего в сад, — за окном виднеются деревья парка.

Король, стоя, отвечает на приветствие гостей и спрашивает, что привело их в этот дом, затерянный в одном из дальних кварталов Миллиард-Сити.

Четверо музыкантов с любопытством смотрят на бывшего короля, который держится с таким достоинством. У него почти еще черные брови, живые глаза и внимательный взгляд ученого. Широкая седая шелковистая борода падает на грудь. Серьезное выражение лица, невольно вызывающего симпатию, смягчено ласковой улыбкой.

Фрасколен заговорил немного дрожащим голосом:

— Благодарим, ваше величество, за то, что вы соблаговолили принять музыкантов, которым очень хотелось засвидетельствовать вам свое уважение.

— Мы с королевой благодарим вас, господа, и тронуты вашим посещением, — отвечает король Малекарлии. — На этот остров, где мы надеемся скоротать остаток бурной жизни, вы приносите с собою свежий воздух Франции. Как не знать вас человеку, хотя и погруженному в научные занятия, но страстному любителю музыки — искусства, которому вы обязаны своей славой в артистическом мире Европы и Америки. В рукоплескания, приветствовавшие Концертный квартет на Стандарт-Айленде, и мы вносили свою долю — правда, несколько издалека. И нам жаль, что мы слушали вас не так, как надо вас слушать.

Король просит гостей садиться, и сам занимает место у камина, мраморную доску которого украшает великолепный бюст работы Франкетти, изображающий королеву в дни ее молодости.

Фрасколену достаточно подхватить последнюю фразу короля, чтобы приступить к своему делу.

— Вы правы, ваше величество, — говорит он, — и мысль, выраженная вами, вполне оправдана, поскольку речь идет о том роде искусства, которым мы занимаемся, — камерная музыка, квартеты гениев классической музыки требуют интимной обстановки, которой не найти в многолюдных собраниях. Для камерной музыки нужна особая сосредоточенность.

— Да, господа, — говорит королева, — эту музыку нужно слушать так, как внимают небесным звукам, и ей подобает святилище…

— В таком случае, — вмешивается Ивернес, — да позволено нам будет на один час превратить эту гостиную в храм, где слушателями нашими станут только ваши величества. — Он еще не окончил своих слов, как лица короля и королевы оживились.

— Господа, — говорит король, — вы хотите… вы задумали…

— Это цель нашего посещения…

— Ах, — говорит король, протягивая им руку, — я узнаю в вас французских музыкантов, великодушие которых не меньше их таланта! Ничто… нет, ничто не могло бы доставить нам большего удовольствия!

И пока слуга приносит инструменты в гостиную и приготовляет все для импровизированного концерта, хозяева приглашают гостей прогуляться с ними по саду.

Затевается беседа, говорят о музыке так, как могут говорить о ней музыканты в самом тесном кругу.

Король высказывает свою любовь к этому искусству: он, видимо, чувствует все обаяние и понимает всю красоту музыки. Вызывая удивление слушателей, он обнаруживает хорошее знание композиторов, которых сейчас будет слушать… Он прославляет наивный и в то же время изобретательный гений Гайдна… Он вспоминает слова одного критика о Мендельсоне, выдающемся мастере камерной музыки, который умеет изложить свою мысль языком Бетховена… А Вебер — какая тонкая чувствительность, какой изящный ум!.. Очень своеобразный художник!

Бетховен, конечно, царь инструментальной музыки… В своих симфониях он открывает душу… Его творения не уступают ни в величии, ни в ценности шедеврам поэзии, живописи, скульптуры и архитектуры. Это светоч, который, перед тем как окончательно закатиться, просиял в «Симфонии с хором», где голоса инструментов так тесно сливаются с голосами людей!

— А ведь он никогда не научился танцевать в такт музыке!

Легко представить себе, что это весьма неподходящее замечание принадлежало Пэншина.

— Да, — с улыбкой отвечает король, — вот, господа, доказательство, что орган, необходимый музыканту, отнюдь не ухо. Сердцем, только сердцем он и слышит! И разве не доказывает этого несравненная симфония, о которой я говорил: ведь Бетховен сочинил ее тогда, когда был уже глух и не мог внимать ее звукам.

Затем увлекательное красноречие короля переносится на Моцарта.

— Ах, господа, — говорит король, — я хочу излить перед вами свое восхищение. Уже так давно не имел я возможности поговорить по душам! Ведь вы первые музыканты, которых я вижу со времени моего переезда на Стандарт-Айленд. Моцарт! Моцарт! Один из ваших музыкальных драматургов, величайший, по моему мнению, композитор конца девятнадцатого века, посвятил Моцарту чудесные страницы. Я их прочел и никогда не забуду! Этот французский композитор пишет о том, с какой легкостью Моцарт предоставляет каждой ноте звучать по-своему, не нарушая хода и характера музыкальной фразы… Он говорит, что патетическую правду Моцарт объединяет с совершенством пластической красоты. Ведь только одному Моцарту удавалось с неизменным успехом находить истинную музыкальную форму для каждого чувства, для каждого оттенка страсти или характера, для всего того, из чего складывается внутренняя драма человека! Моцарт не король, — что такое король в наши дни? — прибавляет его величество, покачивая головой. — Поскольку бога-то еще признают — я бы назвал его божеством, божеством музыки!

Невозможно передать, с какой горячностью король высказывает свое восхищение. Когда все опять переходят в гостиную, он берет со стола небольшую книжку. Эта книжка, которую он, вероятно, много раз перечитывал, носит название «Дон Жуан» Моцарта. Король раскрывает ее и читает вслух несколько строк, слетевших с пера мастера, который глубже всех понимал и больше всех любил Моцарта, — с пера знаменитого Гуно: «О Моцарт, божественный Моцарт! Только тот не обожает тебя, кто плохо понимает! Ты вечная правда! Ты совершенная красота! Ты неисчерпаемая прелесть! Ты глубок и всегда прозрачен! В тебе — полная зрелость и вместе с тем детская простота. Ты все почувствовал и все выразил в музыке, которую никто не превзошел и никогда не превзойдет!»