Лиловый (II) - Ганнибал

Он еще размышлял сколько-то, по привычке развалившись в кресле в кабинете и опершись локтем о ручку. За окном понемногу становилось светлей: Кандиано любил вставать еще затемно и теперь тоже проснулся до рассвета, дочитывал труд Контарини. Он все еще сидел в задумчивости, когда дверь бесшумно открылась, и высокая дородная женщина мягко шагнула в кабинет.

— Господин Кандиано, не изволите ли подать завтрак? — спросила она. Он встрепенулся, поднял на нее взгляд.

— …Позже, — сказал он. — Ответь на один вопрос, Метцли. Довольна ли ты своей жизнью?

— Конечно, — удивилась женщина, почуяла неладное. — Я что-то делаю не так, господин Кандиано?

— Нет, нет. Мне просто интересно, как смотрят на мир бездушные. Ты хотела бы жить по-другому?

Женщина переступила с ноги на ногу, осторожно поправила фартук. Она была опрятно одета, черные волосы ее туго затянуты в узел на затылке, лицо у нее было очень смуглое, как у многих бездушных, глаза смотрели в сторону. Вопросы его встревожили ее, заставили думать, будто что-то все-таки неладно, будто он недоволен ею.

— Кто из нас этого не хотел бы, господин Кандиано, — наконец ответила она. — Все люди мечтают о рае. Но наша жизнь неплоха и такой.

— Понятно, — вздохнул он. — Что ж, можешь идти. Завтракать я не буду; хочу съездить в одно место.

Она коротко склонила голову и ушла.

Мысль, поначалу казавшаяся наполовину шуткой, вдруг оформилась в его голове в жесткое решение. Кандиано часто следовал подобным решениям, ощущая, что в эти моменты интуиция аристократа ведет его: что-то, отдаленно похожее на талант самого Наследника, — такие сравнения нравились ему, — и теперь он точно так же не стал противиться внезапно возникшему желанию.

Он не завтракал, собирался в полной рассеянности, велел оседлать для себя лошадь, и не прошло и часа, как знатный аристократ Орсо Кандиано, всеми уважаемый человек, пусть немного эксцентричный (а кто из них не был эксцентричен?), отправлялся в ему одному ведомую сторону.

Чистые широкие улицы Централа понемногу опускались: сам Централ находился на возвышенности, на крутобоком холме, подножие которого облепили домишки бездушных. Огражденный каменной стеной, Централ легко выпускал из себя людей и с трудом принимал; на воротах несли стражу часовые из числа бравых молодых аристократов, состоявших под командой приближенного к Наследнику Реньеро Зено. Они беспрепятственно пропустили одинокого всадника, не поинтересовавшись даже, с какой целью он направляется прочь из Централа.

И так Орсо Кандиано оказался в жилых кварталах бездушных.

Поначалу окружающие его дома ничуть не впечатлили его: они были значительно меньше, конечно, размерами и беднее на вид, однако никакой разрухи и нищеты, о какой твердил Камбьянико, заметно не было.

Лишь потом Кандиано осознал, что это был квартал прислуги: люди, жившие здесь, по утрам уходили на работу в Централ.

Кварталы закованных находились на самых окраинах Тонгвы, за пределами промышленной зоны, которую Кандиано миновал со сдерживаемым омерзением на лице, потому что на улицах отвратительно пахло гарью, многочисленные трубы заводов беспрестанно дымились, и с разных сторон доносились… металлические звуки. Но вот улица окончательно сузилась, длинные заборы иссякли, и его обступили собою крошечные кособокие домишки.

…Немногочисленные люди, находившиеся в тот момент на улице, с удивлением смотрели на богато одетого всадника, ехавшего шагом. Что бы здесь делать самому настоящему аристократу, да еще и в полном одиночестве? И он был уже явно не молод: обычно это юнцы ищут на свою голову приключений. В его волосах серебрилась седина.

Вот аристократ обратился к старику, сидевшему на лавке возле дома:

— Ведь ты закованный?

— Разумеется, благородный господин, — отозвался тот и медленно, с трудом поднялся на ноги: одна нога его не гнулась в колене. — Вам нужна какая-то помощь, господин?

— Нет… нет, — несколько растерянно ответил Кандиано и вновь оглянулся. — Мне просто хотелось посмотреть, как вы живете здесь.

— Мы хорошо живем, благородный господин.

Кандиано недоверчиво прищурился.

— У нас есть работа, за которую нам платят деньги, — добавил старик. — Нам есть на что купить еды. Если вы хотите увидеть, как плохо живут люди, поезжайте дальше, в ту сторону: туда умирать уходят те, кто не может работать.

Помедлив, Кандиано исполнил его совет и направил лошадь в указанной стороне.

Странное, мерзкое чувство одолевало его. Пустые слова Камбьянико отяжелели, налились свинцом: глупец и сам не знал, насколько он прав. Нищета и отупение: вот были главные признаки квартала закованных. Он почти боялся того, что ждало его впереди.

Дома понемногу становились еще плоше, начали попадаться совершенно развалившиеся. Улица опустела. Кто-то лежал, завернувшись в драное одеяло, прямо на ледяной земле под забором; Кандиано нерешительно приблизился и окликнул:

— Эй!

Никакой реакции не последовало. Тревога охватила его: сам не понимая, что делает, он спешился и осторожно подошел, склонился, заглядывая за хлопавший на ветру край.

Лицо, обнаружившееся там, совершенно посинело и было неподвижно.

Он негромко воскликнул, сам не слышав собственного голоса, отшатнулся. Внутри все похолодело: перед ним был труп человека, замерзшего насмерть. Не в силах отвести взгляд, Кандиано пятился, пока не врезался спиной в теплый бок лошади, та всхрапнула и тряхнула головой. Паника охватила его, он не соображал в те моменты, что происходит, и только подумал, что нужно кому-то немедленно сообщить об этом, кого-то известить…

Схватив лошадь под уздцы, он пошел быстрым шагом дальше по улице, взгляд его отчаянно искал хоть одно живое существо.

Нашел.

Этот человек был определенно жив: он сидел, точно так же завернувшись в тряпье, кусок рваной рубахи закрывал его голову, оставляя на виду лишь густо заросший щетиной подбородок. Перед ним была навалена небольшая кучка обломанных веток и какой-то рухляди, и закованный ожесточенно чиркал зажигалкой, видимо, пытаясь высечь искру и разжечь огонь, но зажигалка, наверно, была сломана и только бесполезно щелкала.

Услышав цоканье лошадиных копыт, сидевший поднял голову, но не встал.

— Что делает здесь благородный господин? — сиплым голосом спросил он. — Вы заблудились?

— Я… — Кандиано осекся; только теперь холод снова начал добираться до него, и горевшие виски остыли. — Там… лежит труп.

— Ну и пусть себе лежит, — отозвался закованный. — До весны ничего с ним не сделается, разве погрызут собаки. Весной, когда начнет вонять, люди выкинут его, а может, и меня вместе с ним.

Кандиано приходил в себя; неожиданно для закованного приблизился и коротким решительным движением сорвал рубаху с его головы. Черные, как угли, глаза уставились на него.

— Ты совсем молод, — произнес Кандиано. — Мне сказали, в этом квартале живут только те, кто не может работать. Разве ты не можешь работать?

— Меня выгнали отовсюду, куда я приходил, — осклабился тот. — За дурной нрав. Сказали, я слишком драчлив. У меня нет работы, и я пришел сюда умирать, благородный господин. Указать вам дорогу отсюда?

Слова его были будто бы вежливы, но в то же время их смысл оставался двойным; Кандиано выпрямился и коротко усмехнулся, хоть все еще был бледен, наверное.

— И что, нет никого, кто помог бы тебе? Твоя семья?

— У меня нет семьи, благородный господин.

— Встань, — приказал Кандиано.

Закованный послушался, хоть как-то с ленцой, медленно поднялся на ноги и оказался одного роста с Кандиано, который был сам высок. Он был худ, как скелет, грязен, и все-таки глаза его смотрели почти дерзко.

— Как тебя зовут? — спросил Кандиано.

— Мераз, — не сразу отозвался тот.

— Пойдешь со мной.

В черных раскосых глазах закованного мелькнула настороженность.

— Будешь работать у меня, — добавил Кандиано, который в тот миг опять принял молниеносное спонтанное решение.

Мераз недоверчиво смотрел на него. Кандиано усмехнулся собственным мыслям; тяжелое, смутное чувство наконец оставило его, и он теперь совершенно точно знал, что он должен делать, более того: теперь он точно знал, каков высший смысл если не жизни целого человечества, то по крайней мере его собственной.

Жизнь изменилась.

Какой-то новый смысл, странный, непривычный, проник в его сознание; Черный не сразу понял, что это такое. Все вроде бы оставалось по-прежнему, он все так же копался в шлаке, однако под конец смены его охватывало ощущение ожидания. Чего он ждет?.. Он просто не задумывался, пока до него само собою не дошло, что он ждет появления Кэнги.

У Аллалгара появился друг; это был первый друг его в жизни, первый после матери человек, который принимал в нем участие и улыбался ему. Кто-то считал его если не за равного себе, то хотя бы за достойного. Это чувство оказалось чрезвычайно важно для Черного, и он очень старался отблагодарить Кэнги, как умел. Выполнял каждое его слово, полагая, что этим демонстрирует свое уважение. Кэнги взялся учить Черного читать и писать, дал ему тетрадку; в тетради была плохая, серая бумага, легко рвавшаяся, если слишком сильно надавить карандашом, зато ее было много, целых восемьдесят листов. Черный берег дар, как зеницу ока, а когда Кэнги велел ему писать, он делал это очень осторожно, чтобы не порвать тонкие листочки.