Цепь измен - Тесс Стимсон

— Мама! Ты же великолепная художница, — беспомощно лепечу я. — У меня нет и толики твоего дара!

— Но ведь я не нашла ему никакого — никакого — применения! — в отчаянии выкрикивает она.

Впервые в жизни я смотрю — и действительно вижу ее. Ведь ей всего-то сорок один год — она на каких-то пять лет старше Эллы. И по-прежнему мила, если убрать с ее лица выражение беспокойства и разочарования. У нее теплые, бирюзовые, как море в тропиках, глаза, кожа чистая и гладкая. Вдруг она становится не просто моей матерью — докучливой домохозяйкой средних лет, которая всю мою жизнь прибирается и готовит для меня, — а прекрасной моложавой женщиной, у которой свои мечты, свои страхи. Не о такой жизни она мечтала, когда ей было семнадцать лет. Мы обе знаем, что папа почти не обращает на нее внимания — во всяком случае, не больше, чем на предмет интерьера. И отчасти тут есть моя вина, вдруг осознаю я. Мне всегда хотелось стать главной женщиной в его жизни. И я оттолкнула маму с дороги.

Помню, как-то однажды она придумала для нас с ней поход в конец сада — в качестве сюрприза на мой день рождения. Мне было лет шесть-семь, не больше. И она купила для нас маленькую палатку, и спальные мешки, и даже крохотную походную плитку. Должно быть, она так предвкушала это приключение — она готовила его несколько недель.

Подарки меня заинтриговали.

— Но я хочу пойти в поход с папой, — заявила я, забираясь к нему на колени.

Я видела, что мама погрустнела, и поняла, как обидела ее. Но она не вымолвила ни слова протеста. Она сделала для нас сандвичи, скатала спальные мешки и весело помахала с порога, когда мы отправлялись в Большое Путешествие.

Какая же я была гадкая и невоспитанная.

— Мам, еще не поздно, — принимаюсь я ее уговаривать. — Ты по-прежнему способна многого достичь в живописи. Этна сказала, что можно устроить твою выставку, ведь правда? Ты могла бы…

— Кейт, милая, мы обе знаем, что этому не бывать. — Она стискивает мою руку. — Мне нужно снова принимать таблетки. Иначе рано или поздно у меня опять начнет съезжать крыша. Скорее рано. А как только я подсяду на таблетки, я больше не смогу писать. И всех подведу.

— А ты когда-нибудь старалась по-настоящему? — спрашиваю я.

Она приподнимает чашечку с кофе — и ставит назад, не пригубив. Пожилая пара за соседним столиком крошит хлебушек и бросает его на землю; птички клюют крошки у самых ног людей, в каких-то нескольких дюймах.

Мамины глаза наполняются слезами.

— Кейт, прости меня. Я так перед тобой виновата! Я взвалила слишком тяжкое бремя ответственности на твои плечи — что я сделала с тобой, когда твой отец был на Кипре…

Мне становится дурно. Я стараюсь вообще не вспоминать тот день. Я так испугалась — о Господи! Так испугалась! Мне не оставалось ничего, кроме как замкнуться в себе и притвориться, что ничего не случилось, что я смотрю видео и в любой момент могу нажать на «Стоп». Был только один способ спасти маму. Я сорвала несколько чайных полотенец — «Бабушка Клара подарила их маме на Рождество; она так рассердится» — и перевязала маме запястья, как показывали по телевизору. И все казалось таким странным — как будто происходило не со мной, а с кем-то другим. Когда приехала бригада «скорой», я почти не сомневалась: сейчас мама поднимется, засмеется и скажет, что неудачно пошутила, что вовсе не собиралась убивать себя, вместо того чтобы быть моей мамой.

А потом я так рассердилась. И еще — была так напугана. Даже после того как врачи заверили, что дали маме нужные лекарства и она идет на поправку, и папа привез ее назад домой, узел страха в моем животе не ослаб. Она могла попытаться сделать это снова. В любой момент она могла попытаться сделать это снова — и меня могло не случиться рядом.

И мне пришлось быть вечно наготове. Я не смела и на миг ослабить свой дозор. Все острые ножи я попрятала в чулан под лестницей. Опустошала баночки с аспирином и парацетамолом. Выкидывала отраву для сорняков и отбеливатель — правда, разумеется, мама каждый раз покупала новые. Когда папа бывал дома — в выходные или по вечерам, — все шло хорошо: я знала, что мама не попытается покончить с собой, — но когда она оставалась одна — когда мы были лишь вдвоем…

Возвращаясь из школы, я никогда не знала, какую картину застану дома. Я едва волочила ноги по дорожке, с ужасом думая, что может ждать меня за задней дверью.

— Я так перепугалась, мама! — выкрикиваю я, больше не в силах сдерживаться. — Я не смела любить тебя — я не могла больше так рисковать! Не потому что не хотела — и не потому что мне было все равно…

Мама смотрит на меня во все глаза; ее лицо заливает бледность.

— Мне пришлось возненавидеть тебя. Ты не понимаешь? Мне пришлось заставить себя поверить, что мне будет все равно, если ты… если тебя вдруг не станет. Я не хотела, — умоляюще добавляю я; слезы льются ручьями по моим щекам. — Я думала, что ты так поступила из-за меня. И не знала, как остановить тебя, чтобы ты больше этого не делала. Я так испугалась, что потеряю тебя… я должна была перестать любить тебя, должна была как-то защититься…

Мама кидается ко мне, обнимает меня.

— Кейт, о, Кейт! Ты была ни при чем, совсем ни при чем, — громко шепчет она, уткнувшись лицом в мои волосы. Потом берет мое лицо в ладони. — Кейт, выслушай меня. Я не собиралась этого делать. Я не собиралась убивать себя. И никогда не оставила бы тебя, понимаешь? Я люблю тебя и мальчиков — люблю больше всего на свете. Я просто была больна. Я сама толком не ведала, что творила.

— А если вдруг… если вдруг ты опять заболеешь?

— Как бы тяжело я ни заболела, больше я так никогда не поступлю. Я не понимала, что сделала с тобой. Я думала, все это касается только нас с папой, — и ошибалась.

— Я люблю тебя, мамочка, — всхлипываю я. — Прости, что я убежала.

— И я люблю тебя, Кейт, — отвечает она. — Я говорю тебе, теперь все будет иначе. Тебе больше не придется бояться, милая. Ни за кого из нас. Честное слово.

* * *

Уж не знаю, что там внушает мама папе, когда мы вместе приходим в гостиницу, но почему-то он не орет, не топает ногами и не делает всего прочего, чего я от него ожидала, а крепко обнимает меня, как будто обрел впервые за долгие годы.

Я падаю на кровать и сплю восемнадцать часов подряд, а когда просыпаюсь, на меня накатывает волна облегчения. Так бывает после кошмара — открываешь глаза и вдруг осознаешь, что жуть только приснилась. Словно с моих плеч свалился тяжелый камень. Меня больше ничто не страшит. Я осознаю, что все будет в порядке. Все будет в порядке!

В ванной обнаруживаю на внутренних сторонах бедер множество мелких синячков — как отпечатки пальцев. Произошедшее между мной и Мишелем отгоняю в глубину сознания. Что сделано, то сделано.