Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Еще раз поменяли лошадей перед рассветом, снова понеслись, как птицы, разрезая тугой надежный воздух свободы. А на самом восходе багряного солнца под Василием пала бездыханной третья лошадь, некрупная, но выносливая караковая кобыла.

Выпростав ноги из стремян и соскочив на землю, Василий увидел, что лошади под седлами Боброка и Бяконтова идут, не снижая скачи. Со стыдом подумал, что он плохой, значит, еще всадник, раз так быстро загнал коня. Но тут же и Боброк развернулся: взмыленная, покрытая пеной лошадь его не могла идти даже и шагом, заржала жалобно, предсмертно. И лошадь Данилы, окутанная клубами пара, была так умаяна, что по ногам ее струилась дрожь.

Хоть и ласкала, лелеяла пока удача, бросать задохнувшихся лошадей было не так-то легко. Жалко их было очень. Василий старался не глядеть на их оскаленные морды, потускнелые, остановившиеся глаза и мокрые запавшие бока… А голуб-конь, любимец и гордость хозяина, остался в Орде. Сначала Василий мучился виной перед ним, выходило, что он как бы предал Голубя, — и долго напоследок гладил его шелковистую холку, прижимался лицом к его костистым щекам, шептал чуть не плача: «Прости меня, Голубочек. Прощай». Конь дул на Василия из горячих ноздрей приятным чистым дыхом, щупал бархатными губами ухо Василия, будто и сам хотел сказать ему что-нибудь напоследок секретное. «Оставайся, Голубочек. Прощай. Вряд ли уж теперь когда встретимся. Но хоть жив-здоров останешься…» Обречь Голубя на смертную гоньбу было выше сил. Пусть навсегда видится в памяти живой, легкий, веселый!

— Все! Быстро к воде! — велел Боброк.

Тут и пригодились кожаные мешки: набили их подобранными на волжском приплеске щепками и чурками, туго затянули, сверху приторочили седла и одежду.

Вода была холодная, мутная и очень быстрая.

Первым плыл, направляя своего коня, Данила.

— Плывешь? — спрашивал он время от времени, не оглядываясь и полушепотом, но голос его, разносясь по воде, хорошо был слышен.

— Плыву, плыву! — отзывался Василий, уцепившись за хвост лошади одной рукой, а второй подталкивая мешок.

Даже если бы и уцелел Голубь после скачки ночной и после переправы, нельзя было бы продолжать на нем изнурительный долгий путь с длинными переходами под седлом — месяц, два, до осени… Боброк сказал: «Вряд ли до морозов проберемся к Москве». Что же будет с этим голубым чудом, сокровищем, красавцем? Если не останется падалью лежать в степи на разживу хищным птицам, волкам и лисам, то привести в поводу в Москву клячу измученную? Да ни за что! Нельзя это. Живи, Голубь, в Орде и будь там счастлив своей лошадиной судьбой. Василий хоть и гордился немножко своим великодушием по отношению к верному другу, но знал заранее, что такого коня ему вряд ли уж удастся еще заиметь.

Замыкал переправу Боброк. Казалось, лошади с трудом удерживаются на воде, преодолевая омуты, заверти да вод окрути. И верно, лошадь Бяконтова вдруг нырнула в гибельную пучину, зачерпнула ушами воду и тут же легла на бок, вытянув ноги по течению. Данила оттолкнулся от выступавшего над водой ребрами лошадиного брюха, поплыл дальше один.

Лошади Василия и Боброка благополучно достигли крутого правого берега. Вылезли на глинистый срез, лоснящийся от воды, тяжко вздымая бока, оступаясь и жадно, с храпом хватая раздувающимися ноздрями воздух. Данила выкарабкался торопливо, обрадованно заулыбался, оглянувшись назад. И Василий с Боброком посмотрели на покинутый левый берег. Не увидели той ветлы, от которой начали переправу, — верст на пять снесло течением.

Боброк открыл коробочку, что висела у него на поясе, остался доволен: трут был сухим.

Данила, которому труднее всего пришлось плавиться, не скрывал ликования:

— Ого!.. Хитры азиаты, но и мы, славяне, с глупой рожей в рогоже, а себе на уме тоже!

Когда сторожко пробирались сквозь заросли тальника, чтобы схорониться в нем до темноты, Василий заметил на склоненных к воде ветвях ветлы домик крохотной птички ремеза: сплетенное удивительно искусно, мягкое и плотное, словно носок детского нового валенка, жилище птахи было очень надежным, однако на всякий случай имело два выхода. А здесь, на правом берегу, возле отвесной кручи, с сухим поскрипом крыльев крутились в бесконечном хороводе ласточки — сотни гнезд устроили они в глубоко прорытых на глинистом срезе норах. Не все, значит, птицы летят на север, кому-то и здесь нравится. Конечно, и здесь можно жить, была бы воля!

Глава XII. Подобно стреле на излете

Татары из-за Руси, сильно им противостоявшей, не могли продвинуться дальше: имели неоднократное столкновение с русскими и много крови было пролито, однако они были сдерживаемы русскими. Вследствие чего, направившись от них в другую сторону, все северные области окружили войною.

Впереди ждала неизвестность. Но позади осталось самое страшное, что могло с ними произойти, — смерть или вечное пленение.

Путь бегства проходил по земле ненашенской, чужой — по степи, продуваемой насквозь душным ветром, бескрайней и ровной, как столешница, под небом, блеклым и жестким от жары. Человеку, знающему, что есть на свете Русь, трудно было бы поверить, что на этой покрытой испепеленным полынком и без единой животворной кровиночки ковылем земле возможна вообще какая-то жизнь, если бы не приходилось натыкаться на обустроившиеся ордынские станы да. беспечально кочующие таборы пастухов.

Только сейчас понял Василий, как прав был отец, когда после победы на Куликовом поле не стал преследовать Мамая. И странно, неужели Владимир Андреевич Серпуховской, попрекнувший на пиру отца трусостью, сам не знал, каково здесь, в этой степи? Разве не известно было ему, что каждый воин Мамая имел при себе продовольствия на год, — гнал для этого скот, за которым ухаживали жены? Каждый воин имел при себе постоянно не меньше тридцати деревянных стрел, колчан и щит, на двух человек имелась одна запасная лошадь, на каждых десятерых — палатка, две лопаты, кирка, серп, пила, топор, секира, сто иголок, веревка, котел. А у Ждана, например, был всего-навсего привязанный к древку топор, а за плечами тощий сидор с запасной парой лаптей. Идти тогда на татарских плечах сюда — значило бы обречь остатки московского ополчения на верную гибель. Разве мог не знать того Серпуховской?

Василий задал этот вопрос Боброку. Тот не сразу собрался с ответом, раздумывал, а тут еще и Бяконтов почему-то встрепенулся, отвел разговор в сторону:

— Хорошо, что хоть идолов наставили в степи, а то бы вовсе никакого спасу от жары не было.

Они хоронились в тени невысокого кургана, на котором стояла каменная баба, прижимавшая к животу кувшин. В лучах солнца грубое изваяние из серого дикого камня выглядело особенно мрачно.

— Я слыхал, будто слепоглазых девок этих больше всего на краю степи. А, Дмитрий Михайлович? — продолжал Бяконтов, но Боброк опять отмолчался, полулежал на земле не ворохнувшись.

Василий покосился на него, впервые отметил, что у Боброка голова уж сильно оплешивела, круглая лысина оторочена белыми волосами, словно воротником. Дмитрий Михайлович неторопливо повернулся, оперся о землю другим локтем. Василий увидел, что и глаза у него тоже старческие, словно бы выцветшие, и покрытые кровяными жилками.

— Ты правильно, княжич, размышляешь. И хорошо, что своим умом дошел, а не по наушничеству недругов дяди твоего, а они и у него есть, не только у Дмитрия Ивановича.

— А кто у отца недруги?

— Доколе в силе Дмитрий Иванович, недруги его молчать будут, как эти вот изваяния. И ты, Данила, тоже правильно судишь: до края степи нам не больше трех переходов осталось.

Скуповат на слова стал Боброк — нешто тоже от старости? Все намеками, загадками, притчами объясняет, слова лишнего из него не вытянешь.

Бяконтов вынул из переметной сумы немудреную снедь — птичьи яйца, испеченные в степном песке на полуденном солнце, ржаные лепешки, ветряную рыбу, сухую, как щепа. Запивали еду водичкой, каждый из своей лядунки — металлической плоской бутылки, обтянутой разноцветной материей.

— Эх, хорошо бы в Пятигорье перебраться, — размечтался Боброк. — Там баней много, ключей горячих, серой пахнущих… И дома там разные: есть летние, а есть истопки, с печами. Но опасно туда соваться, там хан со своими нукерами любит нежиться, сил на зиму набирается… Жаль.

Сожаление Дмитрия Михайловича было странным, даже будто ребяческим, и Василий снова подумал, что уж как-то очень незаметно, враз сдал лихой воевода: нет, он еще не старик, но уже — подстарок.

Закончив скромную трапезу, растянулись на теплой земле, набираясь сил для нового перехода.

Еще и не пала ночь, а в желтом небе повисла полная луна, оловянный отсвет ее окатил степь тоской и холодом. И сразу же завыли в несколько голосов шакалы, им отозвался яростным ревом верблюд.