Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Вот как неожиданно и счастливо все обернулось: берег! Так называется южная граница Руси, рубеж с полем. Только бы добраться до сторожевых постов — это, считай, дома. Василий, размечтавшись, вдруг представил себе: русские наблюдатели на вышках, заметив ордынскую кибитку и решив, что готовится набег, поднимут тревогу — начнут пускать стрелы с горящей паклей в бочку смолы, которая стоит на особой вышке, тотчас же зажжет свою бочку соседний пост, за ним — следующий, а одновременно помчатся на самых резвых, загодя оседланных скакунах гонцы к великому князю…

— Решайся, княжич, дело слишком рискованное, — вывел Василия из забытья Боброк.

Василий поднял глаза и только сейчас впервые увидел, как седа у Дмитрия Михайловича борода — черных волос осталось совсем мало, и они кажутся даже серыми, и брови тоже белесые с редкими смоляными прожилками, и взгляд у Боброка усталый, глаза в густой сеточке морщин.

— Да что же тут решать? — удивился Василий. — Бежать, бежать, бежать, только бежать, как можно скорее, айда скорее!

— «Айда»? Ты уж по-татарски начал балакать… Ну что же, айда так айда! — согласился Боброк.

Чтобы не подвергаться риску, решили в Сарай не заезжать, обойти его стороной, а на переправе через Волгу встретиться с Данилой Бяконтовым и братьями Некрасовыми, оповестить которых охотно вызвался Тебриз. Он был оживлен, радостен, словно это он, а не Василий готовился к встрече с родиной. Прежде чем оставить Боброка и Василия, он заверил их, что сделает все как самый лучший друг, и обещал потом научить их петь по-татарски песню:

— «Сизый голубь воркует, треплет свой пух, — кто будет собирать его пух? Точно так же, если умрем на чужбине, кто нас похоронит?» Это я один пропою, — пояснил Тебриз, — а потом мы все вместе: «Разделим яблоко на пять частей. Умрем друг за друга!»

Тебриз сказал, что переправляться через Волгу днем опасно: может заметить ордынская береговая охрана. Решили дождаться ночи. А пока устроили стоянку на левом степном берегу. Уладили кочевую юрту, пустили пастись овец, лошадей и двугорбых косматых верблюдов. Со стороны смотреть — бедный кипчакский пастух в поисках пастбища кочует. Во всяком случае, за всю седмицу никто даже и не поинтересовался, что за процессия движется вдоль берега против течения Волги. И лошади все саврасые[53].

Все эти дни питались захваченными в запас продуктами, которые сохраняли от порчи в больших выдолбленных тыквах. Но вот и кебаб доели, и все косточки жареных фазанов обглодали. Осталось немного вареной лапши да початый окорок копченой конины. Тебриз сказал, что это не еда для таких батыров, как они, да еще перед трудной дорогой, взялся добыть степного дудака.

Сначала крался, согнувшись, между песчаными барханами, потом пополз через заросли серебристого ковыля, скрылся из глаз.

Вернулся довольно скоро, сгибаясь под тяжестью огромной, больше индюка, птицы.

— Что-то у тебя стрел в колчане поубавилось?

Так плохо стрелял? — спросил с подозрением Боброк. — Даже и свистунами лукал?

Обветренные губы Тебриза чуть дрогнули, черные красивые, вразлет, брови сошлись на переносице, но было его замешательство столь-мимолетным, что никто на него особого внимания не обратил. Тебриз тут же овладел собой, стер со лба пот, улыбнулся во все лицо.

— Да-а, сторожкая птица… Свистуны лукал нарочно, чтобы остановить их: удивились дудаки — что это за звук? Тут-то я одного и пронзил насквозь железной стрелой.

Тебриз передал добычу братьям Некрасовым. Те ловко ощипали, опалили и выпотрошили птицу, разожгли большой огонь под котлом. Медный китайский котел о трех ножках был еще совсем новым, блестящим — его купил Данила на базаре, когда готовились к побегу. Верблюжий сухой помет горел жарко, и скоро языки пламени стали пятнать круглые бока котла черными полосами сажи.

Василий, Боброк и Бяконтов решили перед едой искупаться в Волге. С ними увязался и Тебриз, сказавший, что в воду не полезет, ибо, по понятиям татар, это грех, но посидит на берегу, почистит песочком шлем.

Вода была уже достаточно теплой — в Москве-реке теплее вообще не бывает за все лето. Но Боброк не сразу полез в воду, а, сняв рубаху, остывал на ветру. Тебриз удивленно и уважительно осмотрел бесчисленные рубцы и шрамы на его теле:

— Кто это тебя так обтесал?

— Разные есть зарубки, — неохотно и задумчиво протянул Боброк.

— И наши тоже?

— И ваши, и литовские, и русские…

Тебриз чистил влажным песком свой медный шлем, сказал словно бы между прочим, не поднимая головы:

— Да, ты храбрый воин, не то что ваш князь Дмитрий. Верно ли говорят, что у него на теле нет шрамов?

— Ну и что? — ершисто спросил Василий.

— Да то, что на Куликовом поле он упал как бы от ран, а если их нет…

— Мой отец может взять тебя, Тебриз, одной рукой и швырнуть в Волгу, как рукавицу, такой он сильный. И кольчуга, и латы у него вдвое крепче, чем у других, и меч на полпуда… — Василий говорил с видимым спокойствием, а на сердце опять заскребли кошки: значит, об отце и здесь, в Орде, пересуды идут, и здесь кто-то его трусом считает…

Боброк резко сменил разговор, спросил Тебриза грубовато:

— Не пойму я, что ты за человек?

Тебриз продолжал начищать шлем, который блестел у него так, что им можно было пользоваться как зеркалом, ответил загадочно:

— Татарин либо насквозь плох, либо насквозь хорош.

— Так ты же ведь не татарин, Бог знает кто?

— Я татарином себя считаю.

— И, видно, насквозь ты плохой.

Тебриз не обиделся, только метнул косой взгляд на Василия:

— А княжич тоже так думает?

Василий отвел душу:

— После смерти ты прямо в ад попадешь!

— Какой такой ад? После смерти попаду в другой мир, где будет еще больше стад, питья, еды и золота. — Тебриз сокрушенно покачал головой, добавил задумчиво: — Раньше, говорят, русские были лучше, добрее, доверчивее… Из-за степняков, что ли, жестокими стали?

Ни Боброк, ни Василий ему не ответили — не потому, что не хотели, а не успели — к ним с двух сторон мчались, вздымая пыль, вооруженные всадники.

Сопротивляться было бесполезно.

Оказалось, что одна группа всадников — это посольская свита, едущая по заданию Тохтамыша к великому князю московскому Дмитрию Ивановичу, вторая — посланные ханом воины для пленения и водворения беглецов в Сарай.

— Вот, значит, в каких дудаков ты свистун стрелы пускал! — догадался Боброк.

Тебриз промолчал.

Посол взял с собой братьев Некрасовых, которые должны будут в Москве подтвердить, что княжич пытался совершить побег, а Василию теперь запрещено будет иметь русских слуг, будет он под усиленной ордынской охраной — все было заранее Тохтамышем предрешено…

Так бесславно закончилась попытка обрести свободу. Родная земля осталась по-прежнему где-то за окоемом.

В Сарай возвращались поспешно, лошадей не щадили, загнанных бросали в степи и пересаживались на новых, которых охранники гнали в поводу в большом количестве.

Уже на следующее утро Василия, Боброка и Бяконтова доставили к Тохтамышу. Хан не был рассержен, даже казался довольным.

— Долго же вы были в бегах, — сказал весело и посмотрел на песочные часы, словно бы по ним засекал время отсутствия Василия в Сарае. — Надо бы тебе по законам нашим за побег тавро на лбу выжечь, да уж ладно… Ведь вы виноваты только тем, что так доверчивы. Вы же не знали, что Тимур — всего-навсего великоречивый болтун. Вот, например, что он пишет.

Тохтамыш протянул одному из своих чиновников свиток и велел прочитать.

Толмач переводил: «Ты безумный матрос, корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия; подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, да буря нашей мести не погубит тебя в море наказания».

Тохтамыш резко поднялся с кресла, зло сверкнул глазами:

— Я сделаю чашу из черепа этого хромого зазнайки, возомнившего себя бесподобным полководцем, вторым Чингисханом. Я разгромлю его, как ваш Дмитрий разгромил Мамайку! — И тут хан внезапно снова пришел в хорошее расположение духа. — Дмитрий московский, улусник наш, хоть и много извел наших воинов, всегда был и есть любим и почитаем в Орде.

Василий слушал настороженно, ожидая подвоха и очередного коварства. А Тохтамыш продолжал с бесхитростным видом, насколько позволяло ему иметь такой вид малоподвижное жестко-желтое лицо:

— В тот день, когда на Дону русские бились с Мамаем, по всем заморским городам была великая, необычайная гроза. Мне рассказывал царьградский царь, что восьмого сентября, по вашему христианскому календарю, он был в страхе великом и недоумении, что такое случилось. И сказал ему колдун его: «Видел я, царь, видение за семь дней до этого страха. Пришли страшные звери многие на овечьи стада и поели их, и мало осталось овец. Но оставшиеся овцы устремились на львов и съели этих злых зверей до последнего зверя. И я помыслил, царь, по поводу этого видения, что это такое, и стал думать, что начинается великая гроза — побоище на земле, но не знаю, где оно будет». Славное то было побоище. Мамайка бежал, новую рать собрал, но стадо львов, предводительствуемое бараном, слабее стада овец, которых ведет вперед лев. Я встретил его и разбил вовсе, значит, мы с Дмитрием заодно, мы восстановили старый порядок, который был на Руси со времен Батыя, так нам и надо жить впредь.