Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

— Нет никакого терпения нашего, святитель Пимин! Вон Фома Кацюгей…

— Знаю, наслышан о сем прискорбии, — сердито перебил Пимин. — Оставил, знать, Господь его, не дал сил величие духа в терпении проявить.

— Да нешто можно это терпеть! — в отчаянии воскликнул Василий.

— Можно и должно, — строго урезонил его Пимин. — Вспомни, когда отставной иерарх-чужеземец, александрийский еврей, заушил Христа мерзким ударом в святую ланиту, он спокойно перенес оскорбление, а вот апостол Павел такого обращения не вынес, ответил жестоким укором: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная». Потому велик Христос, а не Павел. Золото искушается огнем, а человек напастями.

Василий смиренно выслушал, даже покачал головой, расстроившись за апостола Павла, как делают лукавые ученики, желая обмануть учителя и не гневить его своим непослушанием, но все равно продолжал канючить свое:

— Ну, хоть до Царьграда возьми меня с собой.

Игумен Авраамий оказался не только недобрым и немилостивым, но вредным, как злое насекомое. Когда вскинул на него с мольбой глаза Василий, он не только не посочувствовал, но даже укусил:

— Чай, ты, княжич, не титешное дите, чай, тебе пятнадцатый годок пошел.

Не дожидаясь, как отнесется к такой дерзости Василий, игумен двинулся следом за митрополитом и епископом. Все трое шли важно и степенно, задрав головы, как гуси.

Все, жребий брошен! Теперь надо ехать на тайную и страшную встречу. Может, прямо на смерть.

Ночью Василий не мог сомкнуть глаз ни на минуту. Все думал о своем ужасном положении, о неизвестности, которая ждала его наутро, о том, как неверна и коварна половецкая степь — в раменном ночном лесу и то не так тревожно.

Дома бывало много разных страхов: русалка в воду заманивала, леший в чащу заводил, домовой на печку залезал и душил во сне — немало жутких минут было пережито, но все это шло от нечистой силы… А тут надо бояться людей, которые во сто крат страшнее самого страшного лешего из Куньей волости. Один охранник чего стоит! Год косноязычным злыднем был и вдруг в один миг преобразился, улыбается во все лицо, весельчаком стал, а по-русски тешет лучше игумена ростовского. Вот так оборотень!

На рассвете подошел к нему Боброк.

— Не спишь, княжич? Я хочу сказать тебе, что идти к послу необходимо.

— Как это. ты проведал?

— Без лукавого: охранник сказал. Ты обратил внимание, что глаза у него голубые? Зовут его Тебризом. Он считается татарином, а на самом деле — неведомо кто. Прадед его пятилетним мальчиком был привезен Батыем сюда, в Орду, то ли из Рязани, то ли из Суздаля. Когда подрос, женился на девушке-хозарке. Их сын, значит, дед Тебриза, взял себе в жены черкешенку, а родившаяся у них дочь и стала матерью Тебриза.

— А отец его?

— Это Тебриз почему-то скрывает, сказал только, что не татарин. Ну, все равно семья татарской считается, все у него в доме по-татарски лопочут, Аллаху поклоняются.

От того, что рассказал Боброк, путаницы в голове только больше стало: хозарка, черкешенка, еще Бог весть кто…

— А при чем здесь какой-то посол? И почему Тебриз с ним знается?

— Это и мне неведомо. Однако слышал я, что Аксак-Тимур был другом Тохтамыша, а теперь стал очень грозным и опасным врагом. Вот и думай, смотри, решай.

— Ты говоришь, идти к послу необходимо?

— Необходимо. Иначе никак нельзя. — И Боброк объяснил, как мог, почему нельзя.

Никто не знает истинную силу кочевых послов, считал он. Аксак-Тимур, он же Тимур-Аксак, он же Тимучин и Тамерлан, прозванный за свою хромоту и свирепый норов «Железным хромцом», — это завоеватель не менее знаменитый и такой же ненасытный, как Чингисхан, от которого Аксак-Тимур и происходит по женской линии. Был он мелким монгольским князьком, в юные годы перенес многие тяжкие невзгоды и испытания, но дух его так закалился, что созрели в его голове дерзкие замыслы о повторении времен Чингисхановых. Тридцать лет назад все достояние Тимура, укрывавшегося от врагов в пустыне, заключалось в тощем коне и дряхлом верблюде, а сейчас благодаря своим удивительным военным и государственным способностям и дарованиям, соединенным с бесчеловечной кровожадностью, он стал повелителем двадцати держав во всех трех частях света — Азии, Европе и Африке. В числе подвластных ему держав (сам он пребывает в Самарканде) и вот эта волжская Орда находится, и именно благодаря покровительству Аксак-Тимура и Тохтамыш смог занять после Мамая престол здесь. Но Тохтамыш строптивым очень оказался, и Аксак-Тимур разгневался на него, а чем дело кончится, трудно предугадать. Вот в этом-то и загадка.

— Нам надо выведать все, ужиться с ними обоими, — заключил Боброк.

Оттого что Боброк был так убежден и так настаивал, получалось, что как бы он сам брал на себя ответственность. От сознания этого Василию сразу стало легче, даже подумал: может, к лучшему, что Пимин не захотел его взять с собой.

— Я тоже пойду к послу, вместе пойдем, — окончательно успокоил его Боброк и добавил с несвойственным ему смущением: — Тоже, как ты, ночь не спал, все думал, что они предложат нам?

— Как это предложат?

— Так ведь не для гостевания они нас зазывают, пользу-выгоду для себя хотят извлечь.

Едва занялся рассвет, пришел Тебриз. Говорил полушепотом, таинственно и доверительно, как человек совершенно свой. По нажитой привычке ворчать обругал солнце, которое так рано взошло, словно оно могло бы сегодня взойти и в другое время.

Оседлали коней и поехали втроем поперек города — надо было пересечь его с севера на юг.

Тебриз оказался в самом деле большим весельчаком. Подпрыгивая в седле шедшей рысью лошади, он напевал по-татарски, а потом переводил слова песни: «Душенька! Твои волосы очень черны, не мазала ли ты их гвоздичным маслом? Душенька! Твой рост очень статен, — когда ты росла, не питалась ли ты только яблоками садовыми?»

— А теперь я вам вот что спою: «С блеском восходит солнце, когда девицы заплетают свои косы. Радуется все существо мое, увидев лицо твое, подобное луне». — И Тебриз запел, кажется, опять на тот же мотив, однообразный, укачивающий.

Лошадь Василия рысила за Тебризовым конем, копыта легко и звонко цокали по каменной мостовой, по обочинам которой текли с родниковым журчанием по глиняным трубам и деревянным желобам водяные стоки.

Утром, в промытом свежем воздухе, Сарай смотрелся городом сказочным, волшебным. В центре — пруд, на нем белые и черные лебеди. На берегу мраморные бани, вокруг раззолоченные дворцы, мечети и медресе, островерхие и с кружевной резьбой по белому камню жилые дома эмиров, ханских чиновников и вельмож с бирюзовыми, желтыми, розовыми изразцами. Нежные тона города сливаются заодно с золотисто-алыми красками утреннего неба. Да, богомерзка, но красива и роскошна ордынская столица! А ведь ее хозяева ни топора в руках держать не умели, ни каменотесного молотка — все чужими силами, чужим мастерством, чужим богатством, награбленным в основном на Руси, грабеж других у ордынцев в законе. И то еще дико, к чему привыкнуть невозможно, хоть век живи тут, что басурмане не строят в своем Сарае заходов, справляют без всякого стеснения И большую, и малую нужду прямо на улицах, площадях и базарах — тьфу!.. И велик же Сарай — пока выбрались на южную окраину, где располагались малолюдные, даже казавшиеся нежилыми бедняцкие дырявые юрты и покосившиеся глинобитные хижины, солнце поднялось уж высоко над песчаными барханами, время шло к полудню.

Неожиданно открылась взгляду большая вода: Волга разлилась так, что ее правого берега даже и не видно, затоплена вся пойма, и Ахтуба находилась теперь где-то на дне разлива. И даже едва струящиеся летом протоки и ерики сейчас выглядели вполне полноводными реками. Такой рекой был и Подстенный ерик, на высоком зеленом берегу которого располагался кочевой городок. Тут и там виднелись верблюды, запряженные в двухколесные арбы, стояли войлочные и плетенные из прутьев юрты, а посредине, в окружении легкой деревянной изгороди, возвышался шатер из белой и пурпурной ткани. Именно на него указал Тебриз:

— В эту орду нам, в золотую.

Василий знал, что орда — значит «середина», и у кочевых татаро-монголов так назывался главный двор или шатер, вокруг которого располагалась обслуга. Но почему — золотая? Василий вспомнил, что, когда Киприан показывал ему свой чертеж русских городов, сбоку за синей жилкой, обозначавшей Волгу, он рассмотрел надпись: «Золотая Орда»[52].

Прежде чем впустить Василия и Боброка в шатер, два охранника жестами велели снять с поясов оружие и положить его слева от входа. Сдав мечи и ножи, Василий и Боброк осторожно переступили порог, который так же, как и дверные косяки, был обернут листовым золотом, — вот почему Тебриз называл орду золотой.

Внутри шатер был обтянут шелковыми материями, расцвечен драгоценными каменьями, жемчугом.