Девятый Замок - Хаген Альварсон

Конечно, Тидрек ненавидел Гельмира. Ненавидел его за мелочность, за подлость, за обман. За разбитую мечту. За его мудрость и прозорливость, чистые и холодные, как высокогорный лёд. За его великое, чарующее мастерство, коего никому уж не достичь, и за то, что он отдал свой дар мраку времен, пыли и паутине. Он завидовал Гельмиру лютой, ядовитой завистью, что травит вернее мышьяка…

Но — была легенда, и был чёрный бриллиант на дне Свартискёлле, и спасенные соплеменники. И буря ненависти затихала, и не поднималась рука с ритуальным ножом.

Как знать, долго бы ещё сидел во тьме Хильдарсон, если б не два воспоминания, накрывшие его волнами.

"Любить кошмар — выше сил человека", — сказал он о Тиримо.

"Невелика потеря! Бездарью больше, бездарью меньше — кто заметит?" — бросил презрительно о гибели Оке Аспаксона.

Злыми, яростными стали глаза мастера. За себя обидно не было уже давно — но за близких он был готов убивать. И убивал. Мёртвый Кетиль Бьяркисон мог бы это подтвердить. Тидрек чувствовал, что слепнет от гнева и теряет волю, становясь орудием чужаков, и отрубленная голова финнгалка смеётся над ним. Но он был слишком слаб, чтобы простить Златобородому презрение.

И тогда он — мастер, слепой и раб — со скорбной улыбкой на бледном лице совершил чёрный сейд.

После чего провалился в сон-забвенье.

Гельмир Златобородый громко кричал той ночью. У его кровати стоял его двойник и смотрел ему в глаза. Образ из зеркала ночи упрекал ингмастера, обвинял его, хлестал его словами, словно плетью. На крики сбежались домочадцы, но никто не видел страшного двойника. Говорят, двойник-фюльге является перед смертью. Гельмир увидел его — а на утро превратился в жалкого слюнявого недоумка. Ночной кошмар забрал его разум и дар.

Впрочем, Тидрек Хильдарсон тоже не слишком крепко спал той ночью.

Тяжкий сон снился мастеру. Он шагал по рукотворному подземелью, а путь ему освещал хрустальный эдельвейс, висевший на шее. Он был один, хотя, порой казалось, что рядом кто-то есть, кто-то до боли знакомый, родной. Чем дальше он шёл, тем тяжелее становилось на сердце. Слышались обрывки разговоров, клочья воспоминаний, тепло материнских рук и очага в родном хвэрне — отнорке в толще породы, в которых обычно селились дверги. Улыбка отца и его растрепанная, всклокоченная борода, паленые усы и хитринка в глазах.

Отец упал прямо перед ним. Кетиль Одноглазый перешагнул через него, размахивая кровавым чеканом, — и превратился в Скара Одноглазого, с его пьяной мерзкой ухмылкой. Тидрек ударил его клевцом. Раздался крик, крик ворона, захлопали крылья, и острый клюв ловко вытащил кровоточащее око из глазницы. Тидрек склонился над отцом, но тот вдруг превратился в Оке, а вокруг кипел бой, зеленые грэтхены стреляли из луков, били рогатинами, кололи ножами. И в месиве лиц Тидрек видел Тиримо, Калластэна, Финнгалка, Аллиэ, друида из Холмов, свою матушку и Гельмира Гульденбарда…

Потом прекрасная рука Тиримо сорвала эдельвейс с его шеи и смяла его, словно то был не хрусталь, а обычный цветок. Свет отразился в её ледяных глазах, погас, и с ужасом Тидрек осознал, что на него смотрит сам Златобородый.

— Убийца, — глухо молвил Гельмир голосом бездны, и Тидрек отшатнулся.

— Предатель, — и Тидрек пал на колени, ибо взор был тяжелее неба.

— Слепой раб, — Гельмир велик и грозен, и журчит река смерти, — не мастер.

И, уничтоженный, Тидрек проснулся.

Чтобы из тяжкого сна погрузиться в тяжкую явь.

Твердая, холодная рука душила его во тьме. Другая рука беспощадно прижимала к его лицу ту самую волшебную маску, прожигавшую до кости. Тидрек дёрнулся, но — бесполезно. Попытался разжать, сбросить чужие руки. Неживые, шероховатые, твердые как дерево…

Над Хрингхольмом вышел из-за туч месяц, и зеркала донесли его бледный свет во чрево горы. Тидрек увидел лицо. Чернели шрамы и морщины, резанные ненавистью, сурово стиснуты губы над золотистой бородищей, и нет жалости в каменных глазах цвета льда — ни к миру, ни к себе. Лавину мести, неотвратимый, тяжёлый ледник обещали эти глаза. Ледник, что медленно похоронит живую землю, укроет забвением все радости и горести, все страдания и страсти. И нигде, никогда больше не совьёт ласточка гнезда, не снесёт яйцо, чтобы создать мир заново…

Тидрек закричал, не помня себя от гнева и страха. Крик стал заунывным воем одинокой волынки. На миг деревянный Гельмир ослабил хватку, в глазах мелькнуло сомнение. Тидреку хватило — оттолкнуть болвана ногами, вскочить, засветить сольстайн. Солнечный камень, чёрный шар, испускающий во мраке поглощенный днем свет, начал разгораться. Тидрек схватил клевец — и почувствовал, что от него будет мало толку.

Идол, дань почтения Гульденбарду, ожил. Сейд сделал из него чудовище, мстителя, и руны причиняли ему боль, и горчил священный мёд, что дал ему жизнь, а ритуальный удар топора был унижением. Идол жаждал жертвенной крови. Словно она могла его успокоить.

Тидрек начертал Руну Охраны. Трясясь от ужаса. Этого не могло быть…

Истукан скривился в горькой усмешке:

— Вы все одинаковые. Тот тоже кричал и чертил руны. Не трясись, умри достойно.

— Есть тебе запрет на мою кровь, — отозвался Тидрек. — Ты пил со мною из одной чарки.

Деревянный Гельмир озадаченно покачал головой:

— Это верно. Ты хоть и раб, но не слепец.

Тидрек мигом перестал дрожать:

— Я не раб! Раб не приносит жертвы, а я, помнится, никогда не оставлял тебя без дара на Йолль, Мидсоммар и Аргильд!

— Не оставлял, Хильдарсон, — гулкий голос звучал печально и торжественно. — Чтобы правильно принести жертву, надобно быть искусным человеком. Но и раб бывает искусным, разве нет?

Иной раз Тидрек, быть может, и порассуждал бы, но его поносил ясеневый пивной бочонок, в собственном доме. Никто из предков — до самого Хьяльти — не продавался в рабы. Хотя порою жили в нищете, но всегда платили за себя сами.

— Да что ты заладил — раб, раб! На себя глянь!

— Нагляделся, — ухмыльнулся идол. — Я — двойник великого мастера, всего лишь его тень, невольник.

— Мы в одной упряжке, — Тидрек указал на кресло, — сядем, поговорим?

— А ты прав, деревяшка, — мастер раскурил трубку, разглядывая ясеневого Гельмира, — я и впрямь раб. Мы рабы случая… судьбы. Слепые рабы. Кто же знал тогда, в Кериме, что… Что начинается убийством, добром не кончится. А, ладно…

Трубка курилась невкусно, и он её погасил.

— Понятия не имею, почему ты… ожил. Возможно, эти господа из Золотой Ветви чего-то не учли, а скорее просто не сказали мне. Вопрос в другом. Ты сам — хочешь жить?