Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Поликарпов, подсчитав глазами всех присутствующих, водрузил на нос очки, вынул из папки с грифом «Совершенно секретно» один-единственный листок на пишущей машинке и начал читать. К сожалению, я никогда не держал в руках этого в своем роле замечательного документа, поэтому восстановлю его по памяти, сохраняя его неподражаемый стиль и основной смысл:

«Политбюро ЦК КПСС, ознакомившись с поэмой тов. Е. Евтушенко «Братская ГЭС», считает эту поэму произведением важным как для творчества самого автора, так и для всей советской литературы. В поэме говорится о важнейших этапах истории нашей страны — о борьбе русского народа против самодержавия, о победе Октябрьской социалистической революции, о сегодняшнем коммунистическом строительстве. В поэме правдиво подвергнуты критике культ личности, в свое время осужденный партией, и связанные с этим периодом нарушения ленинских норм демократии. Политбюро ЦК КПСС рекомендует поэму «Братская ГЭС» для печати».

Все приглашенные с глубоким облегчением вздохнули.

Однако торжество было преждевременным. Поликарпов с неожиданным для него проворством партийного Кио извлек откуда-то другую бумажку и начал читать по ней уже другим, не столь религиозным голосом, из чего я заключил, что эта бумажка — уже другого уровня, пониже Политбюро. Кто ее написал — то ли Ильичев, то ли сам Поликарпов, так и осталось для меня и для редакции тайной за семью печатями. Преображенский, правда, гипотетически утверждал, что все эти предложения были творчеством самого Поликарпова. Текст дополнительной бумажки был примерно таков:

«Учитывая художественную и политическую важность поэмы «Братская ГЭС», которая как бы является учебником истории Советского государства в поэтической форме, настоятельная просьба к товарищу Евтушенко внести следующие дополнения:

1. Отразить индустриализацию нашей страны и энтузиазм первых пятилеток.

2. Воспеть подвиг советского народа во время Великой Отечественной и его многомиллионные жертвы ради мира в мире.

3. В главе «Нюшка» подчеркнуть, что тяжкая жизнь в послевоенной деревне была не только следствием бюрократического пренебрежения, но прежде всего последствием самой войны.

4. Написать гимн Партии, как вдохновляющей и организующей силе нашего народа».

Поликарпов закончил чтение этого выдающегося литературнокритического документа и победоносно оглядел собравшихся из-под очков. Все подавленно молчали.

Смеляков не выдержал:

— Вы что от него хотите, чтобы он вам новый Краткий курс ВКП (б) написал?! Это же никому не под силу…

— Нельзя же в одной поэме сказать обо всем сразу, — пожал плечами Полевой.

— Мы и так уже сняли поэму из первого номера и перенесли в четвертый, — покачал головой Преображенский. — Тут же, как минимум, месяца на три работы. Значит, придется поэму переносить на осень?

И я уловил в глазах Поликарпова насмешливое торжество. Я вспомнил слова моей жены Гали, пригрозившей мне, что она со мной разведется, если я и дальше буду уродовать поэму. Но я не забывал и о другом, все лихорадочно взвешивая в этот миг в поликарповском кабинете. Все труднее и труднее становилось напечатать что-нибудь о преступлениях сталинизма. Страна вступала в период помпезной брежневской стагнации. В цековских и военных кабинетах уже началась работа над документом о реабилитации Сталина. Такая реабилитация, пусть даже частичная, могла отшвырнуть страну назад. «Братская ГЭС», печатающаяся лишь на исторической инерции, на долгое время могла остаться одним из последних библиотечных источников для молодежи, чтобы узнать хотя бы часть правды о времени террора и пыток. «Ничего, — подумал я. — Когда-нибудь я выброшу все, что они меня заставляют вписывать. Был же я когда-то прав, напечатав «Наследники Сталина» с навязанными мне дополнениями. Ладно, беру грех на душу, сам и ответ буду нести. Но только перед Богом, а не перед теми, кто не сделал и десятой части сделанного мной. Главное в Галилее было то, что он сказал: «А все-таки она вертится…», а не то, что он говорил, когда ему приставляли нож к горлу…»

— Для того чтобы все это сделать, мне нужно не три месяца, а три дня, — сказал я, и насмешливая победительность в глазах Поликарпова потускнела.

Через три дня все собравшиеся снова встретились в том же самом кабинете.

Я прижал Поликарпова, и ему пришлось читать все в нашем присутствии. Было представлено все по пунктам:

1. Глава «Бетон социализма» — о первых пятилетках.

2. Глава «Я убит» — о многомиллионных жертвах во время войны.

3. Дополнение к главе «Нюшка» — о последствиях войны в деревне.

4. Глава «Партбилеты!» (всего 16 строчек — максимум, что я из себя смог выжать).

Поликарпов буквально въедался в дополнительные главы, но со смешанным чувством — боязни пропустить что-нибудь идеологически ошибочное и тайной гордостью частичного соавторства.

— Кажется, неплохо, — сказал он осторожно, обводя нас глазами и ища в нас союзников. — Но вот о партии как-то уж очень мало. Может быть, ты еще бы поработал — гроханул бы этак строк семьсот, а то и тысячу?

Смеляков взорвался:

— Да вы что! Маяковский и то за всю жизнь только десять строк о партии написал. А я вот, например, ни одной…

— Да?! — переспросил его Поликарпов, тяжелея глазами, которые сразу налились каким-то прокурорским свинцом. Он как будто первый раз увидел Смелякова и кое-что, безусловно, засек в своей крутой памяти.

Потом Поликарпов обратился к Полевому:

— Слушай, Борис, может быть, эти шестнадцать строчек напечатать заглавными буквами, да хорошо бы красного цвета? Чтобы они выделялись в поэме, чтобы сразу бросались в глаза.

— Нет, это невозможно… — затряс головой Полевой. — Не по политическим причинам, конечно, а по типографским. Вы же прекрасно знаете, какие у нас неандертальские машины. Я уже три раза обращался с записками в ЦК.

Поликарпов прервал его:

— Потом, потом. — И вдруг неожиданно обратился ко мне по имени-отчеству: — Ну как, Евгений Александрович, может, все-таки поработаешь еще, напишешь еще хоть сотню-другую строк для родной партии?

— Да не может он больше! Не может! — вскочил со стула Смеляков, наливаясь яростью.

Поликарпов холодно смерил его взглядом.

На «государственного поэта» Ярослав Васильевич Смеляков явно не годился.

«Братская ГЭС» вышла в 4-м номере 1964 года. Из нее была выброшена глава «Прохиндей», вписаны три главы, вписано огромное количество балансирующих прокладок, которые я потом выбросил. Строчечных поправок всего было 593.

Когда в 1964 году в мастерской художника Олега Целкова я показал Артуру Миллеру верстку поэмы, испещренную красными карандашами, он был потрясен:

— Как вы можете писать в таких условиях? Что за люди вас так мучают?

Я показал ему на картину Целкова, где самодовольные уроды кромсали ножами живое тело разрезанного арбуза.

Однажды я позвонил Поликарпову по какому-то делу. Секретарша расплакалась:

— А вы еще ничего не знаете, Евгений Александрович? Дмитрий Алексеевич вчера как раз отошли. Какой все-таки человек это был! Когда я последний раз его навестила, он так мне и сказал: «Видно, отхожу. Передай жене, чтобы за эту неделю паек в распределителе не брала — не отработал». Вот какие люди были в нашей стране, Евгений Александрович! Нам с вами повезло, что мы их застали.

Я был одним из немногих писателей, которые пришли хоронить Поликарпова. Мне говорили, что лицо его было страшно искажено нечеловеческой предсмертной гримасой и пришлось прибегнуть к помощи хирурга. В гробу он был слишком нагримирован, чтобы можно было увидеть его настоящее лицо, которое он, возможно, прятал при жизни и которое ухитрился под гримом спрятать после смерти.

А может быть, его трагедия заключалась именно в том, что у него не было своего лица, а лишь своеобразная лицевая униформа? Поликарпов был тоже жертвой того, во что он верил или старался верить. Но верил ли он на самом деле или нет — это все-таки он унес с собой в могилу.

Смерть Поликарпова, этого мастодонта сталинской эры, трагически попавшего каким-то чудом в эпоху первоначального разложения всего того, чему он ревностно служил, была переломным моментом навязанной народу идеологии примата партии и государства над человеком. От момента его смерти было еще далеко до отмены цензуры, шестой статьи Конституции. Тогда нам, писателям, казалось, что стоит лишь добиться отмены цензуры, и жизнь станет прекрасной. Все оказалось сложней. Если мы не окажемся достойными свободы — тогда снова запросим цензуры, и снова попадем в нее на долгие годы, как в звериную клетку.

Слух о моем самоубийстве

«…Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился.

А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Мирского, Цветаеву, Бенедикта Лившица, замучившая Белинкова, очень легко может довести Евтушенко до самоубийства…»