Серебряный лебедь - Дина Лампитт

Но Барраклоу не предполагал, как могут обернуться его слова, и продолжал играть в карты, внимательно разглядывая их и не обращая никакого внимания на то, что маркиз уже плакал от смеха, а его жена нервно сглатывала слюну. А когда старик выкрикнул: «Играйте же, маркиз, играйте!» — Бат чуть не захлебнулся вином, а маркиза уже собралась выйти из-за стола, как вдруг Мелиор Мэри увидела нечто, заставившее ее даже немного привстать со стула.

Она сидела рядом с камином, и ее столик был таким же, как и остальные двадцать три, но из-за этого столика было видно, что происходит в холле, примыкающем к Большой Зале. Звон колокольчика оповестил о прибытии запоздалого гостя, но она лишь подняла глаза, зная, что у двери в холл дежурят двое лакеев и Митчел. В тот вечер Центральный Вход, ведущий прямо в Большую Залу, был закрыт.

Мелиор Мэри посмотрела на Митчела, который стоял в дверях, одетый во все черное и сверкая черными глазами. Он был немного насторожен, как будто ожидал чего-то плохого от человека, подходившего в этот поздний час к дому его хозяйки. Было одиннадцать вечера. И все же Мелиор Мэри смотрела на него как-то отстраненно, пока не увидела, что происходит событие из ряда вон выходящее: герой Нитсдейла вдруг опустился на одно колено и склонил голову. Он постоял так какое-то время, а потом согнулся в чрезвычайно почтительном поклоне.

Мелиор Мэри с удивлением наблюдала за ним и увидела руку, протянутую к нему, сухощавую сильную руку с изящными пальцами и красивыми ухоженными ногтями. Когда Митчел подносил эту руку к своим губам, на ней сверкнуло кольцо с темно-красным камнем. Она снова приподнялась на стуле, чтобы получше разглядеть гостя, но человек отступил в темноту. Пришлось ей выйти из залы и удовлетворить свое любопытство. Но, сделав несколько шагов, Мелиор Мэри почувствовала внезапную слабость в ногах, встревожилась, даже испугалась — судьба предлагала ей, Снежной Королеве, большую игру.

После первого зимнего снегопада в церкви монастыря Инглвуд было очень холодно. За час до полуночи в ней в одиночестве стоял на коленях монах, предпочитая лучше молиться, чем лежать, содрогаясь от холода, в своей крошечной тесной келье. Его пальцы замерзали, перебирая четки, и, произнося слова молитвы, он видел свое клубящееся дыхание.

Он не знал, почему его называют Маленьким Монахом, а некоторые — Молодым Монахом. Он вовсе не был маленького роста, как и не был старым или сумасшедшим. Этот человек средних лет, совершенно безобидный, как цветок, уже забыл, давно ли он живет здесь, потому что каждый следующий год был похож на предыдущий. Но ему казалось, что он так же молился на Рождество по крайней мере раз тридцать. После молитвы он поднимался с колен и год за годом совершал один и тот же ритуал — выходил на улицу, в темноту, убивал дюжину гусей, приносил их на кухню, ощипывал и очищал, чтобы на следующее утро братья могли позавтракать.

Но самому ему не нравилось есть этих гусей, и он отдавал свою порцию брату Аугустусу, который сидел в трапезной слева от него. Маленький Монах не ел гусей, так как очень любил их и всех знал по именам. Отнять жизнь хотя бы у одного было для него равносильно убийству ребенка. Но он все же выполнял свою тяжелую обязанность и никогда не уклонялся от нее, потому что был единственным человеком, пасшим гусей и коз. Он также ухаживал за шестью коровами, которые ежедневно отдавали монастырю свое молоко.

Маленький Монах всегда любил животных, и когда много лет назад он пришел в монастырь голодный и слабый, почти в бреду, его вернула к жизни лошадь аббата, у которой на ноге образовалась какая-то язва. Тогда он не знал, ни кто он, ни откуда пришел, и, как ни выспрашивали его монахи, ничего не мог им ответить. Но в его памяти что-то шевельнулось, он смешал разные травы и цветы и смазал рану животного. Когда нога лошади снова стала сильной и здоровой, его оставили в монастыре — было очевидно, что, пока за ним никто не приедет, он должен жить там и вступить в священный орден. После всего случившегося обитатели монастыря не смогли выгнать его на улицу.

Он очень понравился аббату, и, когда его принимали в братство, тот дал ему особое имя. Но сейчас Маленького Монаха уже никто так не называл, кроме нового высокого и худого аббата, который оказался нехорошим и жестоким человеком.

Что могло быть лучше, чем спокойно сидеть у мельницы и из-под широкополой соломенной шляпы смотреть на воду, текущую на колесо и превращающуюся в пену?

— Брат мой, брат мой! Чем ты занят? — обычно грубо прерывали его уединение.

Но у Маленького Монаха не было объяснения, почему его так тянуло смотреть на воду, на копошащихся маленьких гусят… Приходилось снова вставать на ноги, возвращаться в монастырь и заниматься дойкой коров, уборкой двора и всеми теми тысячами дел, которые заполняли его тихие и ничего не значащие дни.

И даже сейчас, в свое свободное время, неслышно совершая молитву, он иногда оглядывался, проверяя, не хочет ли его и здесь кто-нибудь побеспокоить, дать какое-нибудь поручение или просто занять другим делом. Но все было спокойно. Монастырь спал, молчаливо распростершись в беспросветной темноте. Однако он был прав — даже в этот час в церкви кто-то был. Маленький Монах обернулся, чтобы получше рассмотреть присутствующего, и его очки с толстыми стеклами отразили пламя свечи.

— Святой отец?

— Нет, это я, брат Аугустус. Что ты делаешь, Маленький Монах?

— Молюсь… и думаю.

В темноте послышался тихий смех.

— Думаешь, брат мой? О чем же ты думаешь?

— Не знаю, — вздохнул он в ответ. — О том времени, которое не могу хорошо вспомнить. Ты не поймешь.

— Ты так полагаешь?

Когда-то, в то страшное время, когда произошло восстание 1715 года, брат Аугустус был якобитом. Он боролся самозабвенно и готов был вцепиться в горло всякому, кто пошел бы против него, а когда его имя попало в списки разыскиваемых, укрылся здесь, в тиши романтичного монастыря в Беркшире, стал набожным и толстым, и оба эти обстоятельства помогли всему миру забыть о нем.

— Ты считаешь, я не пойму, брат мой?

Но монах уже поднялся с колен, бормоча что-то себе и всемогущему Господу. Пришло время убивать гусей. Брат Аугустус вдруг с нежностью посмотрел на него. Безобидный, приятный человек…

— Ты не знаешь, что значит убивать по-настоящему, — сказал брат Аугустус почти шепотом.

— О нет, знаю, — неожиданно ответил монах.

— Что ты знаешь?

— Это я виноват в том, что она утопилась в колодце. Дин-дон, моя бедная девочка! Но я не могу вспомнить, кто она. Брат Аугустус, я не могу вспомнить, кто она.

И толстяк остался стоять, глядя вслед Маленькому Монаху, который отправился резать гусей.