Вещий Олег - Борис Васильев

С этим он и ушел. Он был убежден, что Сигурд никому не скажет о его посещении, но все-таки избегал не только троп, но и открытых мест, держась глухомани, болот и чащоб. Для него не существовало ни своих, ни чужих лесов, любой лес всегда был только лесом, который он знал, понимал и считал самым надежным из всех убежищ.

А вот для Инегельды тот же лес оказался чужим, пугающим и обладающим загадочным свойством не выпускать ее из своих объятий, кружа и кружа все по тем же кругам. Она ничего не боялась на открытых пространствах, где умела чувствовать опасность, привычно подавляя страх, но здесь, не зная точного направления, не видя ничего, кроме бесконечных трясин, речек, бурелома да густого, непроницаемого для глаз подлеска, она внезапно испугалась. А вскоре небо занавесилось тучами, мелкий дождь зашуршал по листьям да и сами листья утратили веселый летний перезвон вместе с гомоном птиц: лес стал молчаливым и зловещим. Припасы таяли, она подкармливалась переспелой малиной да недозрелой рябиной, ощущая, что слабеет, что вот-вот ударится в панику, и понимая, что сдержать эту панику, этот однообразный, не оставляющий ее ни днем ни ночью ужас одиночества ей уже не удастся.

Пробираясь чащобами, Одинец наткнулся на меч. Он торчал среди корней упавшей березы на краю мшистого болота, и Одинец, замерев, долго присматривался и прислушивался, прежде чем приблизиться к нему. Но вокруг однообразно шумел лес, ничего нигде не виделось, и он, подойдя, взялся за рукоять и потянул. Однако меч не поддался, и Одинцу пришлось приложить силу, чтобы вырвать его из спутанных березовых корней. И тогда же вдруг подумалось, что на меч опирались всей тяжестью, вогнав его настолько глубоко, что уже не осталось сил выдернуть. Присмотрелся, заметил следы на мшистых кочках и бесшумно двинулся в глубь болота, все время внимательно всматриваясь и вслушиваясь. И вскоре увидел маленькую фигурку, завернувшуюся в длинный балахон и припавшую к чахлой болотной сосне.

— Живой? — Он откинул капюшон, и мокрые спутанные волосы волной рассыпались по балахону. — Эге, а не тебя ли мы искали, красавица?

Инегельда разрыдалась. Вероятно, впервые в жизни она рыдала так искренне, с таким облегчением, с такой детской радостью. Рыдала и цеплялась за чужого, бородатого, вооруженного мужчину, не в силах вымолвить ни слова.

— Эх, горемыка, — вздохнул Одинец.

Он легко поднял ее на руки, вынес на сухое место, уложил, развел бездымный костер, распарил в котелке мелко наструганные кусочки вяленого мяса, добавил меду и начал с ложечки кормить девушку. А она, давясь и всхлипывая, все еще цеплялась за него, боясь отпустить хотя бы на мгновение.

— Помалу ешь, — строго говорил Одинец. — И не заглатывай, не щука. Жуй сначала. Долго жуй, а то худо будет.

Он нес ее на плечах, часто поил отваром, заставляя тщательно жевать крохотные кусочки мяса. Ни о чем не расспрашивал, но считал своим долгом все время что-то бубнить, хотя был на редкость немногословным. И через несколько дней вышел к Урменю.

— Подарок тебе, княжич, — сказал он. — Считай, что от Хальварда. Это и есть Инегельда.

А девушка во все глаза, распахнутые на полную синеву, смотрела на Урменя. Она уже пришла в себя, отдохнув на плечах Одинца, в огромных ее глазищах уже не было тусклой усталости, но не появилось ни хитрости, ни лукавства, а было такое восхищенное удивление, что Урмень первым отвел взгляд.

— Завтра же отвезешь матушке.

Перемысл был человеком на редкость исполнительным и, получив от Олега повеление подготовить к Совету Князей его участников, старался изо всех сил, не считаясь ни со временем, ни с расходами. Он правильно понял своего конунга, заботясь не о порядке проведения Совета, а о настроении его участников, но особыми успехами похвастаться не мог. Славянские вожди видели в нем прежде всего пособника русов-грабителей, а потому сторонились, отделывались вежливыми словами и под любыми предлогами избегали бесед с глазу на глаз. Но Перемысла это нимало не смущало: он был упрям, упорен, в меру настойчив, и Олег верно поступил, послав на эти первые, разведывательные встречи именно его.

— Поначалу придется туго, — сказал он, давая последние наставления. — Держи обиды при себе и начинай заново. В конце концов, все решит кровь.

— Какая кровь? — насторожился Перемысл.

— Общая. Ты — славянин, они — славяне. Привыкнут, и столкуетесь. Потому и посылаю тебя заранее.

Перемысл никогда не обижался и никогда не горячился, порою пропуская мимо ушей такие насмешки, намеки, а то и прямые выпады, за которые полагалось хвататься за меч. Его внушительная невозмутимость ни разу не поколебалась, что в конце концов свело на нет все попытки вывести его из равновесия. Не потому, что терпел, а потому, что не замечал. Он сразу поставил себя выше любых насмешек, чего невозможно было не оценить, а оценив, не почувствовать уважения. И уважение стало его первой победой, хотя — он понимал это — и само по себе уважение имеет множество оттенков, и в нем пока еще уважали не союзника, которому можно верить хотя бы наполовину. Но воевода не унывал — он вообще никогда не унывал, хотя веселостью отнюдь не отличался, — и подумывал, как бы растопить тонкий ледок недоверия, который явно чувствовался в этом отчужденном уважении.

На охоте он принял на рогатину рассвирепевшего раненого вепря. Это было неразумно, хотя Перемыслу нашлось на что опереться, по счастью, сзади росла могучая береза. Но вепрь оставался вепрем, и ничего зазорного в том, чтобы уступить ему дорогу, и быть не могло. Все и расступились, укрывшись где кто мог, а Перемысл встретил зверя рогатиной. Не потому, что бежать было некуда, — да юркни он за ствол той же березы, и вепрь промчался бы мимо. И мысль такая шевельнулась, но только шевельнулась, потому что не мог он, воевода конунга Олега, прятаться на глазах прохладно уважавших его хозяев. И выставил рогатину, боясь только, что хрустнет эта рогатина под напором разъяренного зверя. Однако рогатина выдержала, зверь вдавил Перемысла в корявую кору матерой березы так, что воевода едва не испустил дух, но остановил вепря, и подоспевшие охотники копьями добили его. А потом сами, не прибегая к помощи челяди, отнесли обессилевшего Перемысла к костру, и слава о нем загремела по всей округе. Он стал своим, и любой почитал за честь и попировать, и побеседовать с ним, и Ставко приехал на хорошо подготовленную почву.

Участников предстоящих переговоров, громко названных Советом Князей, было не так-то много. Правобережные славяне своих представителей не прислали, вятичи отделались каким-то третьестепенным старшиной, но из Северской земли прибыл сам князь, из Смоленска пожаловал Воислав, а радимичи были хозяевами. Все уже давно переговорили друг с другом, не посвящая в эти разговоры славянских представителей Олега, и, в общем, сошлись в едином мнении, что, как бы ни был тяжек поход Олеговых сил к Киеву, отказ в помощи им наверняка обернется большей бедой, поскольку русы просто-напросто захватят все Левобережье силой. Таким образом, речь на Совете могла идти только о мере предполагаемой помощи. Об этом решении неоднократно и довольно прозрачно намекали Перемыслу после истории с вепрем, однако воевода привычно делал вид, что ничего не понимает и вообще понимать не способен. Но как только появился Ставке, тут же все ему и пересказал.

— И то ладно, — сказал Ставко. — А перстенек с пальца я все же сниму.

— Зачем?

— Привычным не удивишь. Удивишь неожиданностью.

А за день до Совета из Господина Великого Новгорода неожиданно пожаловал посадник Воята.

Естественно, и Новгород, и князь Рюрик знали о готовящемся соглашении со славянскими князьями, но Господина Великого Новгорода это не касалось. Городская дружина в походе не участвовала, Вернхира с его варягами Рюрик отдал Олегу, и все полагали, что Новгород отмолчится, приняв сообщение к сведению. И вдруг накануне столь необходимого Олегу Совета приехал не кто-нибудь, а лично посадник, при этом так точно рассчитав время, что затевать с ним тайные беседы было уже невозможно. Как славянские князья, так и воеводы Олега могли только гадать, с чем именно, зачем и почему на Совет решил прибыть сам Воята. Первое лицо Господина Великого Новгорода.

— Мы собрались не для охот, хотя в них отличился могучий воевода Перемысл, — начал князь Воислав, открывая Совет. — Все мы обеспокоены звоном оружия и топотом многочисленных ратей конунга Олега. Они не могут миновать наши земли, князья и бояре, и уже не миновали моей земли. Это — тяжкое бремя, и чем скорее мы избавимся от него, тем нам и людям нашим будет легче. Весной по спаду воды Олег двинет свои силы на Аскольда. Сил этих множество, Правобережье закрыто, и множество это обрушится на все земли Левобережья. Конунг Олег просит нашего дозволения пройти не только по Днепру, но и по Десне, и мне сдается, что нам лучше уважить его просьбу, потому что чем больше будет у него дорог, тем скорее его войска уберутся от нас. Подумаем над этим, князья и бояре.