Оракул петербургский. Книга 1 - А. Федоров

Дьявол всегда дежурит где-то рядом с благородными делами и наносит свой удар неожиданно, в спину. Однажды утром, войдя в детское отделение, в палату к малышке, уже довольно хорошо выбирающейся из болезни, Сергеев заметил в окне пьяную дебильну рожу взлохмаченного мужика, и понял, что это и есть долгожданный отец.

Герой-кочегар приплыл на лихтере и жаждал провести с семьей несколько дней перерыва в плавании. Мамаша – бестолковая сучка, – уже вовсю вертела хвостом перед мужем. Оба придурка требовали выписки для домашнего лечения малышки. Сергеев пробовал объяснить кобелирующей парочке, что девочка только что выбралась из тяжелейшего состояния, ей необходим медицинский, больничный уход и продолжение интенсивного лечения.

Но кочегар вместе со своей супругой-буфетчицей знали, оказывается, клинику пневмонии лучше врача. Они выдвинули ультиматум: если не отдадите ребенка, мы его унесем сами (этаж был первый – углядеть невозможно!).

Сергеев чувствовал, что прощается с девчушкой на вечно. Ей уже запихали в рот грязными руками придурки-родители какие-то сладости. Конечно, дома начнется пьянка с друзьями кочегарами, про ребенка забудут, наплюют и нахаркают инфекта выше головы, займутся бесконтрольным блядством, – девочка обязательно отяжелеет и погибнет. Но нет еще таких прав у врача отбирать у родителей детей.

Как и предполагал Сергеев, девочку привезли в больницу через трое суток в состоянии, когда отсутствовали уже даже роговичные рефлексы, с пароксизмами по типу дыхания Чейна-Стокса.

Девочка была без сознания, видимо, достаточно много часов. Патронажная медицинская сестра еле достучалась, разбудила мать и отца – эту пьяную мразь. Только тогда они заметили состояние дочери; все прошедшие дни лекарств ребенку никто и не думал давать, кормили чем попадя.

Перед глазами Сергеева, на кушетке в приемном покое распласталось маленькое тельце девочки: грудка вздыбливалась конвульсиями не правильного дыхания, кожные покровы, лицо синие от кислородного голодания, тахикардия неудержимая, сердечный толчок виден простым глазом, без подсчета пульса.

Сергеев словно уже читал протокол предстоящего патологоанатомического вскрытия. Девочки оставались минуты жизни: тотальный отек легких, сплошь забитых воспалительным эксудатом, с гнойными пробками, амилоидоз почек, гипертрофия лимфатического аппарата. Конечно была сделана попытка оживить ребенка, помочь ему, но все это уже не могло принести положительного результата.

Когда агония девочки закончилась и Сергеев вышел на крыльцо, то в его бешенном взгляде мать и отец, видимо, прочитали такую ненависть, готовность задушить их обоих собственными руками, что они поспешили, почти бегом, удалиться.

Отвратительная, но необходимая миссия ожидала Сергеева: ему придется вскрывать труп девочки, ставшей уже дорогой и близкой. Перед глазами все время мелькала славная кокетливая мордашка, улыбка, с которой еще совсем недавно ребенок встречал своего доктора, – любовь здесь, бесспорно, назревала взаимная.

Обычно функции лечения и анатомирования у врачей разделены, но в данном случае они совпадали, – только Сергеев, единственный в больнице, владел знаниями и навыками, необходимыми для такого тонкого исследования. Он долго собирался с силами, прежде, чем провел коротким, но широким хирургическим ножом властный разрез по Шору. Именно такой разрез ставил окончательную точку в печальной повести, называемой жизнью человека. Повесть та – не всегда красочна и увлекательна. Она является испытательным земным маршрутом для души – отрезком ее вечного пути во Вселенной.

Для такого пребывания Бог и природа придумали очень непрочное сочетание сверхестественной сущности и белковой плоти. Первая циркулирует вечно, вторая беззащитна пред временем. Такие составляющие развиваются каждая по своим законам, но в чем-то они объединяют усилия и помогают друг другу. Однако, как ни вертись, но всегда наступает момент, когда душа отказывается дальше помогать плоти, она решает, окончательно и бесповоротно, покинуть тело, которое доставляло ей массу хлопот, неудобств во время короткого мгновения жизни.

Сергеев по молодости (потом перестал) пытался представить себе загадочный феномен: до начала жизни была вечность бытия и после смерти будет вечность; все, что прячется между – это индивидуальная жизнь и она в планетарном масштабе – лишь мгновенье. Если долго и сосредоточенно думать об этом, то можно сойти с ума. Видимо, все сумасшедшие как раз и заняты такими вселенскими размышлениями, потому им недосуг обратить внимание на окружающую жизнь. Сергеев невольно, перекрестившись, прошептал Псалом 130: "Господи! не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое. Не смирял ли я и не успокаивал души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди".

Сергеев воспринял смерть девочки, не подчиняющуюся логике материнства и отцовства, как личное горе. У каждого врача имеется собственное кладбище, причем, могилы на нем распределены по секторам: в одном – помещаются те погибшие, кого сам врач отправил на тот свет, по своему недомыслию; во втором – сосредоточены те кого не удалось спасти по независящим от врача обстоятельствам. У хорошего врача первый сектор маленький, а второй – большой; у плохого – все наоборот. Сергеев сделал все от него зависящее, дабы спасти девочку; не он виноват в том, что законы, логика и мораль не совершенны. Однако случай смерти безвинного ребенка он склонен был воспринимать еще и как сигнал какой-то неотвратимо надвигающейся беды. Ведь недаром сказано: "Пришла беда – отворяй ворота". И точно, – ночью его разбудил междугородний звонок. Он снял телефонную трубку и услышал издалека патологически спокойный голос Музы:

– Саша, приезжай прощаться с Мишей; он наложил на себя руки, вскрыл вены, похороны через два дня.

Видимо, дальше она зарыдала, а потому повесила трубку. Ночь озвучивалась короткими гудками, бьющими в виски, как отчаяние, как крик раненого животного, которому никто не может помочь, ибо на него надвигается кодла пьяных охотников и стая разъяренных псов. Сергеев под эти страшные звуки просидел, по всей вероятности, довольно долго, – вмешался голос телефонистки местной станции. Его попросили повесить трубку и он выполнил приказ автоматически.

Подавленность не проходила долго. Муза выпалила мало слов, но они так тщательно отобраны горем, взвалившимся на ее плечи, что создавали ощущение штамповки железной печатью сурового приговора. Горе диктует людям свою волю, непреклонно и цинично. Какие могут быть претензии к Музе, – она, небось, валяется сейчас в отрубе, заливаясь слезами, – людей не видит, слов не воспринимает.

Постепенно Сергеев стал соображать, думать об организации срочного отъезда. До окончания командировки оставалось два дня, но, по разговорам коллег, Иванов уже возвратился из отпуска и пребывает где-то здесь, болтается по Онеге, рыбалит. Необходимо его доставать, брать билеты, нестись в Петербург.

Новый телефонный звонок нарушил тишину и бессвязные раздумья. На этот раз звонил сам Аркадий Андреевич. Он извинился за слабость защиты информации в здешних краях (телефонистка все поняла и уже передала суть разговора постоянному главному врачу). Было около одиннадцати часов ночи, Иванов попросил заскочить за ним дежурную машину скорой помощи, – "следовало быстрее поворачиваться", как он выразился, – можно успеть на скорый поезд, проскакивающий здешнюю станцию в час ночи; было указано быстро собирать вещи.

Через пятнадцать минут Иванов уже поднимался по лестнице на второй этаж, в хоромы Сергеева, когда тот заканчивал паковку вещей. Тут же, без расслабона, только присев на дорожку, запрыгнули в машину и понеслись на станцию. По дороге объяснились: договорились о пересылке документов и денег, которые заработал Сергеев, пребывая в больнице. Конечно кассиры знали Иванова и билет выдали без очереди в купированный вагон. Оставалось время, чтобы пофланировать вдоль железнодорожного полотна, обсудить некоторые детали событий, еще раз вспомнить общих знакомых. Так незаметно пробежало время и вот уже из-за поворота появился, огибающий Медвежью гору и лесной массив, запыхавшийся экспресс. Теплые рукопожатия выразили все, что не договорили в качестве благодарности друг другу, расставались, как старые и преданные друзья.

Дорога всегда тяжела, если едешь с таким попутчиком, как горе. Сергеев, честно говоря, не очень удивился решению Чистякова самостоятельно уйти из жизни. Безусловно, такой шаг – дань эгоизму, но в том заключается и право выбора. Известно, что великому философу Сенеке пришлось испытать черный выбор, предоставленный ему императором-извергом Нероном, – ему было предложено удовлетвориться любым способом самоубийства. Этот философ, политик, поэт, известный своими работами по теме самоубийства, словно предвидя свое будущее, сказал как-то: "Возблагодарим же Бога за то, что никого нельзя заставить жить". Сенека, не справедливо приговоренный к смерти, выбрал кровавый способ ухода из жизни, – он вскрыл себе вены. Миша тоже почему-то выбрал аналогичный способ ухода в иной мир.