Плещут холодные волны - Василь Кучер

— Я тебе фото свое хочу подарить, чтоб не забыл. Я тут и написал на обороте.

Павло взял фотографию, на которой был снят Атанас в такой же турецкой шинели, без шапки. На обороте было написано на болгарском языке:

«Пролетарии от всички страни, съединявайтесе!»

На красному командир герой от литката при граде Севастополь пред 1942 година подаръвам за спомин на Павел Иванович Заброда от Атанаса Лалю Иванов род. от. с. Тюрлеш Габровско, България. Павел, помни черния живот в гор. Йозгат. Не забравяй Турция...»

— Не забуду. Нет, — сказал Павло, пожимая руку болгарину.

— Пойдем обедать. Там уже все тебя ждут. Пойдем скорее, — заспешил Атанас, потянув Павла в барак.

За столиком, сложенным из ящиков, сидели югославы и румыны, разложив на расстеленной газете угощение: хлеб, печеный картофель, вареное мясо, кукурузные галеты и селедку. Над всем этим богатством возвышались бутылка рома и две бутылки натурального вина. Где они все это, а особенно ром и вино, раздобыли, сказать трудно. Денег ведь у каждого было в обрез. Еле хватало от получки до получки. Когда Павло вошел, все встали и закричали ему «виват» и стали жать руки, поздравляя с таким счастьем. А к ним никто не приедет. Надо дожидаться конца войны. Но они счастливы и рады за Павла.

Сели к столу и стали ждать коменданта. Он прибежал очень скоро, вежливо поклонился Павлу, чокнулся с ним. А потом забрал его старую шинель и принес со склада новую. За это выпили еще по рюмке. Когда ром кончился, комендант ушел, попросив, чтоб никому не говорили, что он с ними выпивал.

Пленные почувствовали себя свободнее. Они снова и снова приветствовали Павла, выкрикивая слова: «Ленин! Москва! Кремль!..» И показывали ему на дощатые нары, где уже не было ни соломы, ни рваного брезента, а лежали новые матрацы, застеленные белыми простынями и шерстяными одеялами. На каждом одеяле — подушка в чистой наволочке. Пусть даст бог Павлу доброго здоровья. Чтобы он больше ни в море не тонул, ни в огне не горел.

Потом они все вышли на улицу и запели «Марсельезу». Но прибежал комендант и запретил петь. Пленные умолкли и разошлись.

С юга подул теплый ветер, принес острые запахи близкой весны. Потянулись дни ожидания. Все существо Павла горело от нетерпения. Он слонялся как неприкаянный. Рубил дрова, носил воду, копал с солдатами землю, подметал двор и барак, но даже в работе не находил себе забвения. Если не было работы, он с самого утра уходил на базар, чтоб хоть как-нибудь развеяться. Павло давно изучил до мельчайших подробностей продавцов и их нехитрый товар. Он видел большие ярмарки на Украине, куда съезжались колхозники многих сел на грузовиках, автобусах, велосипедах и мотоциклах. А тут крестьяне ехали на ишаках, шли пешком, неся на спине тяжелую поклажу. В их тележках даже колеса были, как и сама их жизнь, тяжелыми, старинными, из сплошного куска древесины без спиц и обода. Скрипучие, гремящие, громоздкие. Одежда домотканая, грубая. На ногах — лапти из сырца. Забитые все, запуганные. Перед каждым полицейским низко кланяются, богатому уступают дорогу. А ведь люди они работящие. Горько трудятся, не разгибая спины, не думая об отдыхе.

У нас парни и девушки идут весело, шумно, взявшись за руки, а тут такого не увидишь. Женщины и девушки закутаны с головой, только глаза блестят. Переходят улицу поодиночке, с каким-то страхом, словно убегают от напасти. И еще одно сказали Павлу: Турция такая бедная, что даже деньги свои печатает где-то за границей...

Вот так и ходил он в город каждый день, туда и обратно, только бы убить время. А оно, это время, тянулось неимоверно медленно. Уже и весна пришла. Уже и деревья стали отцветать, а документов на отъезд все не было.

Но вот однажды в лагере появился городской комендантский патруль и забрал Павла так неожиданно и быстро, что не дал даже доварить обед, не дал даже попрощаться с Атанасом: тот как раз ушел в лес по дрова, не было и других жителей лагеря. А комендант насупился, смотрит волком. Отобрал у Павла шинель. Как же так? За нее ведь заплачены деньги? Нельзя. Это воинское имущество. Так и уехал Павло, ни с кем не распрощавшись.

Военный комендант известил, что прибыли документы на выезд, и под конвоем отвез Павла на вокзал. Там купили ему за его же деньги билет, и поезд помчался. Но куда? Оказалось, что везут его не в Анкару, на что рассчитывал Павло, а в противоположную сторону. Заброда бросился к часовым, к офицеру, но те только пожимали плечами, делая вид, что не понимают его. Привезли в город Сивас, в другой виалет, и сдали новому коменданту.

— Вы опоздали. Поезд ходит раз в две недели, — объяснил комендант.

— Я прошу вас связать меня с советским посольством, — настаивал Павло. — У меня нет денег на билет...

— Не могу... Запрещено.

— Как запрещено? Я же газеты оттуда получаю. Вот, прошу, — Павло вытащил из кармана «Правду».

— Не имею права разрешить.

— Тогда сами свяжитесь. В советском посольстве должны знать, где я сейчас нахожусь и куда меня везут! — разгневанно сказал Павло, уже не сдерживая себя. И сразу подумал: «Еще завезут куда-нибудь и скажут, что я убежал. Разве им трудно?»

— Не имеем санкции.

— Так известите свое начальство, пусть оно свяжется, — решительно требовал Павло.

Комендант пообещал.

— А деньги? На что я буду жить? — не отступал Павло.

— В долг. Я скажу владельцу отеля, — решил комендант.

И снова грязная харчевня, два жандарма на посту, зарешетченное окно. Жандармы носят есть в эту каморку, а на улицу не пускают.

И снова скрипят деревянные колеса. Муэдзин протяжно кричит на минарете, призывая правоверных к молитве. Голодные ишаки ревут под окном. И некому пожаловаться, некого выругать. Комендант сидит на станции. А часовые не пускают Павла даже за порог. Один сидит у двери, второй стоит в коридоре. Вот вам и Турция, нейтральная страна.

И так весь месяц. Невыносимо трудный месяц тревоги и надежд. В осколке зеркала, валявшемся на столе, Павло заметил, как все сильнее седеет его голова.

Когда посланец из комендатуры известил его, что пришли из посольства деньги и он может собираться дальше в путь-дорогу, Павло не поверил. И только получив деньги и рассчитавшись с владельцем отеля, купив железнодорожный билет через Эрзерум на Карс и усевшись в поезд, он убедился, что наконец вырвался отсюда, и чуть не заплакал от радости.

Но в Карсе новый комендант снова заявил:

— Ничего не знаю. Никаких документов на тебя нет...

Так и оборвалось все внутри, словно кто-то ударил острым ножом в сердце.

— Не имеете права. Я гражданин Советского Союза! — в отчаянии закричал Павло и ударил кулаком по столу.

Комендант съежился, вобрал голову в плечи.

— Ну, ну, — пригрозил он пальцем, — без агитации!

— Запросите Анкару! Какая тут агитация? — не унимался Павло.

— Тише. Я прошу вас, тише, — зашипел комендант. — Меня никто не извещал из Анкары...

— Так свяжитесь же с вашей Анкарой. Позвоните, запросите! — гремел Павло. — Что же вы стоите?..

Почувствовав близость границы и словно вдохнув аромат своей земли, Павло забыл, где находится. Ему казалось, что он где-то на родной станции за Купянском и спорит с этапным комендантом, который третью ночь не спал и оглох от бомбежки. Но оглянулся, увидел жандармов с погонами, которые привели его сюда, и тяжело опустился на скамью. И не спорил больше, не ругался, когда его снова отвели в комнату с решетками на окнах, заперли на засов тяжелую железную дверь.

Только через неделю ему разрешили ехать дальше. Анкара наконец ответила, что все его документы на выезд находятся у комиссара на границе. Поезд тронулся и на рассвете остановился перед самой границей. Конвоиры и все проводники вышли из вагонов и уселись на траве возле железнодорожной насыпи. Им переезжать границу не разрешалось... Паровоз свистнул и потянул пустые вагоны с одним-единственным пассажиром, военврачом 3 ранга Забродой, на ту сторону высокой металлической арки, которая служила воротами в желанный родной мир.

Павло никогда в своей жизни не говорил громких и красивых слов про любовь к Родине. И, только потеряв ее, понял, как глубоко и верно любит свою родную землю. И ему вдруг захотелось закричать на весь мир об этом, горячо, страстно, самыми красивыми и нежными словами. Но огляделся и сник. Вагон был пустой и чужой. Неприятно пахло карболкой, дешевым табаком и потом. И сразу пришла другая мысль, вспыхнула в горячей, затуманенной голове:

«Ну вот приеду сейчас, а они спросят, ровесники мои: «Где же ты так долго задержался? Где ты был в эти трудные для нас месяцы? Мы воевали, а ты варил суп...»

Поезд загудел и остановился. Павло глотнул густую слюну, встрепенулся и, чувствуя огонь в груди, сошел на каменный перрон. Не заметив пограничников, которые приближались к нему, он спрыгнул с перрона, бросился на зеленую траву, припал к ней грудью и стал целовать землю. Целовал и что-то горячо шептал. Плечи его конвульсивно вздрагивали, седые волосы рассыпались и запутались в высокой траве.