Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Твоим молоком я вскормлен, Настена. Как тебя забыть? — растроганно проговорил Всеволод. Осторожно обнял старуху за плечи, заглянул ей в слезящиеся глаза.

— Доброй ты, — сказала Настена. — Отец-то твой, князь Юрий, куды как крут был. Помню, привез он тебя, слабенького, в Переяславль, кликнул меня и тако говорит: «Отдаю тебе, Настена, свое дитя. Корми его полной грудью, да чтобы не хитрила: первое молоко — молодому княжичу». А у меня тогда тоже мальчоночка народился… Пригрозил князь: «Ежели не выкормишь — спуску не дам, так и знай». Вишь, вскормила, — грустно улыбнулась она. — Эвона какой высокой да статный вышел. А мальчоночка мой помер — царствие ему небесное… Скоро уж, верно, с ним свидимся. Ты вот меня про годы спрашивал. По второму веку топчу землю, сколь еще топтать? И себе не в радость, и людям в обузу. Тошно.

Эко поворотила речь свою старуха. Весь хмель вышибло у Всеволода из головы. Глядел он на старуху и тоже кручинился.

Суетится человек, пока жив. А помер — и нет его. Иного на второй же день позабудут.

Страшно ему стало, потянулся он к братине, в чару не стал наливать себе вина — почти все до дна выпил через край, утер рукавом бороду.

В чем продлится жизнь его? В деревах и травах, в скучном шелесте их на ветру, в семенах ли добра и зла, брошенных среди людей? В летописях и сказаниях? А кому от этого польза? Придут новые люди, соскоблят начертанное на мехах [147], свои имена впишут поверх смытого.

Тяжелый хмель бродил в голове Всеволода, ожесточалось сердце. С ненавистью думал он о Луке и ростовском боярстве. Ждут, ждут его погибели, окаянные. Прежнего не забыли и по сей день тянутся к ненавистной старине. Молитвами их не смягчишь, на путь истинный не наставишь. Лишь только в продолжении своего рода видел он спасение для Руси… Неужто снова родит ему Мария девку? Неужто не дождется он светлого часа?..

Будущее сокрыто в холодном мраке, а он во всем жаждал ясности. Кого носит княгиня во чреве? Какую новую вскармливает жизнь? Почто повадился к ней Лука? Всеволода ему все равно не поворотить — об этом хорошо знает епископ. Да старый ворон не каркнет мимо. О том же, что и Всеволод, печется Лука — на будущего молодого князя рассчитывает, ждет не дождется грядущих перемен.

С любовью и тревогой глядел Всеволод на Марию. Яркий румянец полыхает у княгини на обеих щеках, сочные губы тронула счастливая улыбка. Люба она ему и дорога, а нынче дорога вдвойне.

Встряхнул чубатой головой князь, отгоняя от себя мрачные мысли. Хорошего родит ему княгиня сына, во всех делах будет ему единоверец и сообщник. Не отдаст он его боярам, сам вырастит. Зря строит козни свои Лука, зря надеется…

Славный пир был в ту ночь на княжом дворе, отвел душу Всеволод. И утром, когда тронулись дальше, не мучили его больше привязчивые думы. Обнимал он Марию в возке, целовал в уста, просунув руку под теплую душегрейку, нежно касался рукою ее тугого, круглого живота. Вот он, княжич, бьется под ее сердцем — его, его живая плоть.

Дожди сопровождали их всю дорогу, а когда выехали к верховьям Нерли, когда путь пошел знакомым суздальским опольем, вдруг нечаянно-негаданно потянуло холодным ветром и крупными хлопьями повалил мокрый снег.

Такого позднего и обильного снегопада давно уже не было в здешних краях. Недаром еще в Переяславле, глядя на повернутый рогами к полдню месяц, говорил Словиша:

— Примета сия верная. Долго не встанет в нонешнем году тепло, а дожди допрежь того будут обильные…

Озябнув в пути, не доезжая до Владимира, ночевали в небольшом селении на берегу Нерли. Вспомнил Всеволод, как проходил он здесь с дружиною навстречу Мстиславу с Ярополком. Давно это было, а все встало перед ним — и короткая заминка в деревне, когда собирали в лесах поотставший обоз, и ночь перед битвой, и сладкая радость победы, когда побежали под ударами его дружины супротивники, бросив на поле щиты и копья… Здесь, неподалеку, все это было. И, плотнее запахнувшись в корзно, отправился князь вдоль осклизлого берега искать то место, где переправлялся через речку вброд.

Все те же были приметы, хоть и много лет прошло с тех пор. Та же темная вода в реке, тот же покосившийся плетень, и тот же дуб на пригорке, а чуть пониже все те же мосточки, на которых бабы стирают белье, еще подале — стоящая на отшибе изба… Вдруг словно споткнулся Всеволод, таращась в темноту, — а избы-то и не было. Знать, снесли, ежели стояла без хозяина, подумал он, но тут же вспомнил, что избу сожгли, что она горела еще тогда, когда дружина переходила через Нерль.

«Изменяет память, старею», — кольнуло и тут же забылось. Присев на мосточки, Всеволод зачерпнул пригоршню темной воды. Вода была нечиста, попахивала перегноем, но он выпил ее с наслаждением и, зачерпнув еще, сполоснул набрякшее со сна лицо.

К утру все вокруг покрылось чистым снегом, холодное солнце повисло над лесом, кудрявясь в разбегающихся облаках, было светло и радостно, Мария смеялась, забираясь в возок, и князю было хорошо от ее беззаботного, счастливого смеха.

До Владимира от этого места на Нерли совсем уж недалеко — вот проедут они немного, поднимутся на пригорок, а с пригорка того засверкают в глаза им золотые шеломы городских соборов. Самого города они еще не увидят, еще спустятся в низинку, проедут берегом Клязьмы, подымутся снова — и вот тогда только приостановят коней, чтобы по издавна заведенному обычаю осенить себя крестным знамением, поклониться поясно, постоять в виду городских неприступных валов на крутом откосе Поклонной горы…

Князь уж пригнулся, ногу поднял, чтобы сесть в возок под теплую медвежью полсть, еще минуту какую-нибудь — и рванули бы кони, понесли под уклон, — но сзади послышался шум, князь выпрямился и оглянулся, прищурив глаза под надвинутой на лоб мохнатой лисьей шапкой.

По белому полю, спотыкаясь и падая, бежала простоволосая женщина, а за нею — большими прыжками — мужик в распахнутом на груди летнике [148].

Словиша взглянул на князя, гикнул и, ощерив рот, поскакал им навстречу. Мария высунулась из возка.

— Что случилось? — спрашивала с испугом.

Князь молчал.

Голосившая баба, двух шагов не добежав до возка, упала в снег, Словиша оттеснил конем настигавшего ее мужика.

Возчики расторопно выскочили вперед, подхватили бабу под руки, поставили перед князем. Мужик, насупясь, приблизился сам, поклонился Всеволоду.

— Пади, пади! — зашипели вокруг на бабу.

— Стойте, — остановил возчиков князь. Мария выбралась из возка, встала рядом со Всеволодом.

— Ты кто? — спросил князь мужика.

— Боярина Акиндея тиун, — не робея, бойко отвечал мужик. — Плешкой кличут меня.

— А ты? — спросил Всеволод бабу.

— Прасковья енто, Акиндеева холопка, — презрительно покосился на нее Плешка.

— Почто голосила? Почто бежала от тиуна?..

— Дите у нее… — встрял было Плешка.

— Цыц! Молчи, покуда не спрашиваю, — прикрикнул на него князь. Плешка икнул и тут же сник.

Баба вытирала рукавом мокрое от растаявшего снега лицо.

— Говори, не бойся, — улыбаясь, подбодрила ее княгиня. Прасковья посмотрела на нее и медленно покачала головой.

— Завсегда с нею так, — не утерпел тиун. Глаза его плутовато шарили вокруг; большие, красные руки, поросшие светлыми волосками, суетливо ощупывали отвороты летника.

— Дите у нее, — снова начал Плешка и, спохватившись, замолчал. Князь не остановил его, и тогда он спокойно продолжал:

— Дите у нее померло давеча, снесли на погост… Отпели по-христиански, а она возьми да умом и тронься… Едва избу свою не запалила.

Княгиня побледнела, отступила на шаг. Всеволод потупился, с досадой шмыгнул носом: всего и дел-то, стоило ли задерживать обоз?

Но баба вздрогнула, поежилась и вдруг подняла на князя больные — не безумные — глаза.

— Врет он все, княже, — сказала она глухим голосом. — Не верь ему. Ни единому слову не верь… Врет он все, княже.

— Пошто юлишь, тиун? — насупился Всеволод, обернувшись к мужику.

Плешка бухнулся перед ним на колени, подполз ближе, скользя коленками в мокром снегу.

— Не слушай ее, княже! — пронзительно завопил он. — Кому веришь на слово?

— Ты тиун, правая рука боярина. Дай клятву, коли не врешь, — сказал князь.

— Вот те крест святой, — быстро перекрестился Плешка.

Баба закричала, расплескивая по плечам свалявшиеся космы:

— Он, он дите мое загубил!.. Девоньку мою свел в могилу. А нынче ищет в тебе опоры. Куды же податься мне, куды горе свое нести? Али нет на кобеля проклятого управы?!

— Нишкни, баба! — остановил ее Всеволод. — А ты, тиун? Ты куда глядишь? Почто допускаешь срамить себя, коли прав?

— Безумная она, — залепетал тиун.

— Ну вот что, — сказал князь. — Судить мне вас нынче недосуг. Сами с боярином разберетесь…