Девятое имя Кардинены - Татьяна Мудрая

И нашла, наконец. Месяца через три подобных странствий некая толстая, грубоватая с виду бабенка отмахнулась от ее возражений.

— Жуй не спеша, ночуй не боясь! Муж сам гуляет через кордон с хабаром и тебя переведет, если пожелаешь. Здешние граничники у него вот где, на подарочках завязаны. Да на кой ему твои шуршики, много больно их у тебя! Кольцо бы вот взяли: редкостная работа. Нельзя? Ладно, давай уж обручальное твое, коли меньше силта ценишь. Да возьми вот сухарей, и мяса вяленого, и урюка: прямо вместе с мешком бери. Благословенно будь чрево твое!

Границу она перешла «в связке» из шести человек с тюками. Выстрелили по ним раза два, и то скорее для порядка. Эдинеру и электроника нужна, и лекарства, и камушки, а травы, которая отсюда уплывает, у него навалом, ей же только скотину пользовать!

Потом они расстались. Вожак на прощание сказал:

— Ну, кольценосица, мы идем к своим друзьям, у тебя, видать, свои. Прощай и ходи невредимо!

Она так и понимала, что спутники хотели уберечь свою базу, поэтому хозяйка сразу так расщедрилась на продукты. Поглядела им вслед, постояла — и только тогда до нее дошло, что тут она не знает ни места, ни обстоятельств. Жили они с дедом много южнее, да и когда это было! Карты она, положим, смотрела, но здесь был живой, поросший густым лесом ландшафт, вздыбленный складками, иссеченный провалами и узкими тропами, но без дорог. Совсем иные были здесь горы. Людские обычаи здесь, уж верно, не хуже, чем в эдинских предгорьях, но где сами люди?

Но всё же это была ее земля, она пахла знакомыми запахами, и держала ее, как в огромной ладони, и говорила с ней на их родном языке. Тэйни наугад выбрала тропу и пошла по ней на юг.

Только Аллах знает все пути, говорят в Лэне, — ибо здесь им несть числа. Горная трава жестка и тугоросла, человеческие и конские следы впечатываются в нее надолго. После войны сначала с Эйтельредом, затем с Эдинером приграничье запустело. Многие селения выгорели — однако люди переселились на более изобильные места. Обезлюдели оружейные заводы и железорудные промыслы — но в глубине страны расширились редкоземельные и добывающие ювелирный камень. Ушла в небытие половина караванных и рокадных дорог, служивших для переброски воинских частей, техники и провианта, обходные и потайные стёжки. Забыты и похоронены в памяти человеческой старые пути войны и страха, лжи и военного ухищрения.

Именно такой путь лег ей под ноги.

Пока ее ноздри могли отличать бегущую воду от той, которой были насыщены листва и воздух, пока в заплечном мешке сохранялась еда, а тропа была земляной и мягкой, ей было хорошо идти. Ночевала она, зарывшись в сухие, теплые листья, как звереныш. Рвала ягоды и орехи. Горы были невысокие и плавно ложились под ноги, дни и ночи — еще по-летнему теплы, мягче эдинских. Далеко впереди живую зелено-золотую плоть листвы разрывали голые скалы хребта Луч, но это казалось ей миражом.

Однако на четвертый день тропа подошла к самым «костям земли» и круто повернула в небо.

Ребенок был с нею во время всех скитаний, ворочался, пихал ее изнутри локотками и пятками, а теперь в испуге затих. Ножом она вырезала себе палку, надсекла подошвы башмаков, чтобы не скользили. На этом иступила вконец последнее лезвие, но и бросить было жалко. Ночью вокруг слышались непривычные звуки: днем, случалось, змея ниспадала с камня, текла поперек пути. По мере продвижения вверх становилось все студеней, днем бросало в жар, вечером — в холод. «Держись за землю, ходи невредимо», — шелестело в крови, отдавалось в висках старое горское напутствие. Дней она не считала. Здесь уже кончилась осень или не бывало ее вовсе: голубоватый снег, яростное солнце и разжиженный воздух, от которого кружилась голова и в самом низу живота подкалывало тупой иглой, как в первый месяц, когда дитя еще не улежалось в лоне. «Малыш, ты здесь?» «Да, я живу, мое сердце слышит твое сердце», — он нетерпеливо шевельнулся.

Тэйни набирала снег в горсть, обтирала лицо, сосала спекшимися губами. Холод теперь стоял в стороне от нее, от тела, ставшего бесчувственным.

«Дай мне принести мое дитя к людям. Отсрочь мне», — просила она немыми губами и окоченелой душой. Почти не заметила, что тропа уже начала спускаться вниз, в котловину. Здесь тоже был снег, но не такой жесткий; подтаявшими языками он ложился на темную землю, которая пахла грибом, и сладостью сухих растений, и густым соком осени.

Ребенок сердито потянулся внутри — и тут первая судорога смяла ее тело, приковала ноги к земле. Потом еще, сильнее. В передышках она кое-как подвигалась вперед — там лепетал ручей или поток, а ей зачем-то необходима была вода. «Ведь еще не исполнился мой срок. Во имя Твое, сдержи и приведи меня к живому теплу!»

Тэйни вышла на берег. Кристально чистая и темная вода несла желто-красные листья, тонкая длинная трава мыла в ней волосы. А по ту сторону воды стоял Дом.

Совсем не похожий на обычные в сих местах «ласточкины гнезда», он привольно раскинулся по долине всеми своими службами и пристройками: медово-коричневый и нежно-палевый, в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокаленным на солнце и обдутым ветрами деревом.

И когда последняя, катастрофическая судорога и боль скрутили ее и швырнули наземь, она еще успела увидеть, как из дома к ней бегут люди.

Бусина пятнадцатая. Адуляр

Пришла в себя она с ощущением ноющей пустоты внутри и нежного касания чистого белья — снаружи. Прямо перед глазами возвышался пузатый умывальный кувшин. Его фаянс был расписан то ли голубыми розами и пурпурной сиренью, то ли артишоком и конским щавелем: не понять. Древесный потолок нависал над ней всеми своими светлыми дощечками. Через приоткрытую дверь можно было углядеть печь-голландку, всю в белых кафлях с голубым рисунком. Пахло чем-то давним и хорошо знакомым.

— Да ты не ворохайся, девонька, — я подам, чего надо.

Маленькая женщина, которая сторожила ее изголовье, прижала ее плечи к подушке.

— Ты — тетушка Глакия.

— Скажи-ка — услышала, хоть и была не в себе. Ну, будем знакомы.

— Что со мной случилось?

— Пешком через перевал прошла. Эк тебя умудрило! Той дорогой лет пять как не пользуются. Мы сюда добираемся понизу, автофурами и лошадями.

— Да не то. Постой, я же на сносях была.

— А теперь родила. Девчонку. Живую.

— Живую? А где она? Бабка, ее же кормить надо!

— Выкормила одна такая, — тетушка фыркает. — Она же недоносок, грудь брать не умеет, сама от себя жить — тоже. Ее хозяин наш увез, Денгиль.

— Куда? Он что, безумный совсем? Умрет она у него!

— У Денгиля-то? Ха! На днях тут одна собака принесла шестерых, так он твою деточку в корзину к щенкам сунул, овчиной всех укрыл, сам в седло, псину на сворку — и поехал к врачам и мамкам.

Она сделала выразительную паузу и с неподражаемым юмором добавила:

— Ну, а перед тем он еще помолился.

Поправлялась Тэйни легко — дитя было щуплое и не причинило разрывов. Груди тетушка сразу начала ей бинтовать — что проку от молока! Теперь, когда она стала пустая и бессильная, всё было для нее одинаково. Утром вставала, бродила слабыми ногами по дому, вытаскивала книги с полок гостиной — редчайшие, на множестве языков, с рисованными буквицами и заставками — и ставила назад, даже не рассмотрев как следует. Пересаживалась со стула на кровать и с кровати на кресло. Заходила и на кухню, где всегда пахло доброй едой.

Постепенно дом проникал в нее. Созданный поодаль от людей, он удивлял своей логической завершенностью, продуманностью до мелочей. На окнах — схваченные шнуром бархатные драпировки. Такой была гостиная.

Спаленки же, где обитали они с тетушкой, — крошечные, но с легким, золотистым воздухом — почти одинаковые: шерстяные в полоску накидки на кроватях, фаянсовые умывальники — кувшин и тазик, разрисованные немыслимой флорой, табуретки и шкаф для белья и платья. В том шкафу, что у Тэйни, как-то сами собой народились две юбки, ситцевая и суконная, две блузки, вязаная кофта и замшевая курточка: всё впору.

Кухня — с резной липовой и темной от огня глиняной посудой, начищенными кастрюлями и кочережками, сковородками и ухватами — вся была в тряпочках собственноличной тетушкиной работы. В квадрате двора беспривязно бродили две кобылы: их денники были в одной из пристроек. Тут же был и дровяник с двухгодичным запасом ядреных поленьев, и банька, которая топилась по-черному, но понизу вся была выскоблена до того, что светилась. Каменка в ней была сложена из глыб разного цвета, котел для воды — с фигурной ручкой, войлочные шляпы — чтоб волос жаром не попортить — с потешными аппликациями. Всё до самой последней метелки и крючка на двери «сарайчика для уединенных раздумий» было выполнено с любовью, обласкано рукой мастера.