Дети Империи - Олег Измеров

— Ну как?

— Да… слов нет. Только раньше вроде везде на картинках другая статуя была. Или я что-то путаю?

— Нет, насколько помню, в сорок первом, после майской встречи, Сталин внес изменения в проект. На основании того, что самый главный памятник Ленину в Москве — это Мавзолей.

"После майской встречи… Дипломатия? Хотел продемонстрировать фюреру акт деидеологизации… или вообще отказа от экспансии мировой революции? А может, просто потому, что потенциальная война имела бы не классовый, а межнациональный характер, и для нее нужен был другой символ Победы?"

Статуя новым светилом сияла на вечернем небе в лучах заходящего солнца, которое уже оставило в тени площадь, стилобат и нижние ярусы Дворца, но все еще освещало воспарившую на самолетной высоте вершину. Хрустальный небесный фон за статуей наискось перечеркивал розоватый инверсионный след реактивного лайнера. Виктор жутко пожалел, что не захватил в то утро с собой старого пленочного фотоаппарата; какую потрясающую картину он мог бы сейчас запечатлеть! Несмотря на вечерний час, народ непрерывно подымался по гранитным ступеням к необъятной колоннаде, образующей подножие здания, и спускался от нее; Виктор подумал, что здесь, видимо, постоянно проводятся экскурсии или другие мероприятия.

— Не так давно здесь обсуждали предложение, чтобы антенны для телетрансляции поставить. Но решили, что они будут портить вид, и разместили только антенны телефонной связи, их спрятали, так, что не видно. А для телевидения ставят новую телебашню. Там будет очень оригинальная конструкция, как у гибкой антенны для армейских раций, что в нашей стране в тридцатые годы изобрели. Будет тонкая, как иголка, и никаких растяжек, словно как парить в воздухе станет. Чудо техники.

Они поднялись вслед за народом по лестнице к подножию гиганта; Виктор огляделся вокруг в поисках Мавзолея Сталина, полагая, что это должно быть даже если и не слишком большое, но, по меньшей мере, приметное сооружение.

— Геннадий Николаевич, а вот вы говорили, тут где-то еще рядом и Мавзолей Сталина должен стоять. Его отсюда не видно?

— Так ведь мы уже рядом с Мавзолеем. Но его, конечно, не видно. Потому что он под Дворцом Советов.

25. Встреча с бессмертным.

Такого Виктор тоже не ожидал. Хотя все действительно было очень логично. Какой смысл здешним архитекторам создавать отдельное здание, которое передавало бы их представления о величии вождя, если можно положить его под самым большим и величественным зданием СССР? Под зданием, имеющим для здешнего общества священный смысл? Под зданием, которое здесь фактически храм номер один? В соответствии со всеми традициями соборных усыпальниц?

Конечно, думал Виктор, было бы лучше, если бы все это священное сооружение возвели на новом месте, чтобы здесь потомки могли бы любоваться подлинным историческим храмом Христа Спасителя, а не копией, возведенной поспешно на волне революционных настроений конца 20 века. Он был почему-то уверен, что, если бы решение принимали сейчас, то-есть в здешнем 1958 году, а может, даже и в здешнем 1948-м, Дворец поставили бы где-нибудь на Воробьевых горах (а для Университета тоже нашли бы что-то приличное, а то и вообще построили бы уютный университетский городок в сосновом парке, что для науки полезнее). Однако развилка истории произошла в 1941-м, а не раньше, и рассуждать об этом было бессмысленно; первоначальные планы строительства Дворца относились ко времени, когда страна была еще расколота на ненавидящие друг друга лагеря и бродила анархией. Сама церковь уж слишком до этого была близка к телу власти, чтобы стать над усобицами, так, чтобы к священнику в храм приходили облегчить душу и белые и красные. Ну и к тому же крещение Руси, во время которого были изничтожены языческие храмы, не могло служить примером веротерпимости и плюрализма мнений. Конечно, если верить летописям, сведение язычества было делом однозначно благим; с другой стороны, летописи создавали люди, напрямую связанные с церковью, так что судить по ним об это вопросе все равно что судить о снесении и закрытии церквей по тому, что писали работники партии большевиков в двадцатых годах. В общем, пока некому в этот период истории попасть, чтобы разобраться толком, что же там такое было.

Мавзолей был расположен глубоко под землей — очевидно, с учетом требований защиты при вероятном нанесении по Москве ракетно-ядерных ударов. От подземного вестибюля, где личные вещи запирались в автоматические камеры хранения, и проходных с рамкой металлодетектора вниз вел длинный эскалатор — пожалуй, такого Виктор не видел ни на одной станции метро. Он тут же вспомнил, что при строительстве фундамента были плывуны, но тут же рассудил, что раз здесь дело связано с криотехникой, то и эта проблема должна быть попутно решена. Стены и потолок тоннеля были облицованы красным и черным гранитом, создавая обстановку торжественности и покоя; через равные промежутки на снегах были бронзовые барельефы, на которых в молчании застыли люди в разных местах страны, от среднеазиатских республик и северокитайских провинций до Финляндии и Чукотки. На лицах изображенных людей не было выражения скорби: скорее читались легкая грусть, ожидание и надежда, как перед долгим расставанием. Виктору понравилось, как удачно удавалось скульпторам передавать оттенки чувств. В самих изображениях не было напыщенности, парадности, показного благополучия, какое иногда было свойственно подобным произведениям нашей реальности этого периода; скорее, это было что-то вроде хроникальной энциклопедии жизни здешнего пятьдесят пятого. "До свидания" — говорили взгляды ленинградских рабочих, "Возвращайтесь" — глаза киевских студентов, "Мы ждем вас" — вторили им кубанские коневоды, и сварщик на стройке плотины на сибирской реке махал рукой — "Еще увидимся". Если и была здесь печаль, то, как в стихах Лермонтова, она была светла.

От эскалаторов коридор шел в высокий овальный зал усыпальницы, по стенам которой нисходящей спиралью шла смотровая галерея, закрытая пластинами толстого бронестекла и облицованная снаружи белым мрамором. В центре зала, на двухметровом постаменте из красного гранита стоял огромный овальный саркофаг, прозрачный, с гнутыми стеклами; было видно, что внутри него расположен второй саркофаг, граненый, с толстыми прямыми стеклами, повторяющий своими очертаниями наружный, а внутри него, в свою очередь — овальный стеклянный колпак. Никаких украшений или надписей не было заметно; ничего излишнего не должно было отвлекать взгляд от того, что находится внутри. Пола не было видно: постамент уходил в слегка колышущийся от неощущаемого за стеклами ветра ковер цветов. Казалось, саркофаг плывет по живому озеру из распустившихся разноцветных бутонов.

"Так вот отчего в метро цветы!" — догадался Виктор. "Это, наверное, тоже часть программы".

Пространство мягко заливал свет, струящийся сверху, из-под голубого хрустального — уже в прямом смысле этого слова — купола. В лучах этого света Виктор заметил порхающих бабочек. Все это было совершенно не похоже на скорбный кубистический авангард Мавзолея Ленина; здесь все дышало продолжением жизни. Невольно вспомнилось лермонтовское:

"Но не тем, холодным сном могилыЯ б желал навеки так заснуть,Чтоб в груди дремали жизни силы,Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь…"

И в центре всего этого светлого умиротворения и тихой радости жизни лежал Он.

Сталин выглядел таким же, как в знакомой Виктору кинохронике — в те времена, к счастью, не было фотошопа и художественная ретушь была доступна в основном для официальных портретов. Это сейчас можно и видеозапись раскрасить, и гламур навести, а в будущем, наверное, многоядерные процы позволят лакировать прямой эфир и автоматически править ляпы общественных деятелей. Здесь же разница между оригиналом и лицензионными копиями была минимальной — разве что Сталин выглядел немного похудевшим, то ли в результате болезни, то ли так действовал биостаз. Лежал он в скромном довоенном френче, даже не новом, безо всяких орденов.

Виктор поймал себя на мысли, что глядя на, строго говоря, не умершего Сталина, он испытывает прежде всего любопытство. Это примерно как в египетском музее туристам показывают саркофаг фараона и они если и трепещут, то от осознания того, что видят нечто необычайное, уникальное, чего больше нигде на свете нет. И мало кому дела до того, кем был этот фараон. Может, он был прогрессивным и прорыл каналы для орошения пустыни, чем спас тысячи людей от голода, а может, заморил сотни рабов на строительстве пирамиды, а может, и то и другое вместе. Важно другое. Важно, что этот саркофаг — словно дверь, войдя в которую, есть шанс познать жизнь иной эпохи.

Виктор слегка скосил глаза на окружающих, стараясь понять, что же они чувствуют при встрече со Сталиным. Он ожидал увидеть все что угодно — обожание, религиозный восторг, печать неизбывного горя, может, у кого-нибудь даже злорадство. Однако практически на всех лицах было отражено облегчение. Создавалось впечатление, что люди приходили сюда, устав от каких-то проблем или спросить совета — и здесь, увидев воочию, что Сталин жив, обретали в себе силы существовать и бороться. Жить легче, когда знаешь, что есть к кому прийти.