Ночи становятся короче - Геза Мольнар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, в середине июля произошла эта катастрофа…
— Нет, случилось это двадцать восьмого июля, то есть в конце месяца, а не в середине, — сказал я с раздражением.
— Какое это имеет значение, пятнадцатого или двадцать восьмого?
— Все-таки лучше, когда точнее.
— Ну хорошо. Одним словом, в середине июня был у нас этот спор. Петя пришел со своей глупой идеей…
— Знаешь, я бы не сказал, что идея была глупой. Ты ведь знаешь, что Петя всегда смотрел на жизнь несколько иначе, — сказал я.
— Странные вещи ты говоришь. — Шагоди поднял голову. — Что значит «смотрел на жизнь несколько иначе»? Каждый, разумеется, смотрит на жизнь по-своему, потому что один человек не похож на другого. Мне странно, что ты подчеркнул слово «всегда». Это что-то новое для меня.
Я смутился. Задумался. Эта фраза сорвалась у меня с языка. Я и сам никогда раньше не думал о Пете так, не отделял его от нас. Мы пили, ели, летали в солнечную погоду и в ненастную, слушали разглагольствования наших жен, ходили по улицам, разъезжали в машине, ходили на медицинские осмотры и так далее. Короче говоря, жили, не очень приглядываясь друг к другу. Дружба между людьми рождается вовсе не потому, что ты выбрал себе в друзья какого-то необыкновенного человека. Она приходит постепенно, рождается в преодолении трудностей, в обоюдном сближении друг с другом.
— Вот тот дипломат и рассказывал, что в Пекине есть музей, в котором ему показывали человеческую фигуру из дерева. На ней были обозначены все триста шестьдесят пять точек, на которые можно воздействовать уколами игл. Эффект лечения, насколько я помню, зависит от комбинации уколов, их продолжительности, повторения и тому подобного. Уколы эти безболезненны. Место укола не кровоточит. Это означает, что иглы не задевает ни нервных окончаний, ни кровеносных сосудов.
— Все это известно.
— Этой деревянной фигуре более тысячи лет. Значит, уже тысячу лет назад людям были известны тайны иглотерапии. Врачи пекинской клиники даже говорили, что в бронзовый век уколы делались бронзовыми иглами, а в каменный век — каменными. Об этом свидетельствуют записи, сделанные много-много сотен лет назад на каменных скрижалях.
— Ну и что в этом удивительного? — спросил Шагоди. — Помню, мы сказали твоему другу, что к открытию пользы иглотерапии человек пришел не сразу. И это абсолютная истина, иначе быть не может.
— Точно так мы тогда и заспорили. А Петя еще сказал, что древний человек, коловший себя каменной иглой, в один прекрасный день неожиданно заметил, что, если проколоть иглой мочки на обоих ушах, хурут моментально исчезает.
— Но тогда мы не говорили о том, что у Маргит болит горло.
— Я пошутил. Петя говорил тогда, что в далеком-далеком прошлом человечество располагало более глубокими и фундаментальными знаниями, чем мы теперь предполагаем. Это уж точно…
— Да, — перебил меня Шагоди, — он, как дилетант, пытался утверждать нечто подобное. До нас, мол, существовала древняя цивилизация, которая была выше нашей, и погибла та цивилизация в результате какой-то мировой катастрофы или чего-то похожего на атомную войну, а жалкие остатки представителей того общества все начали сначала. Однако эти представители привнесли в наше общество такие открытия, которые нам и по сей день кажутся непостижимыми. Я имею в виду достижения древней египетской культуры, культуры ацтеков, шаманов. Вот наш Петя, воодушевленный своей теорией, и обрадовался… — Шагоди замолчал. Потом, отчетливо произнося каждое слово, продолжил: — Видишь ли… об умерших, особенно если это друзья, говорят только хорошо или же вообще ничего не говорят. Но если быть откровенным, Петя в вопросах культуры был не больше как дилетантом.
Мы долго молчали. Первым нарушил молчание я.
— Боюсь, что ты ошибаешься. Значит, ты просто не понимал Петю.
— Я тебя внимательно слушаю. — Шагоди пожал плечами.
— Думаю, что Петя, как никто другой, умел замечать чудеса жизни. Он увлекался прошлым и верил и чудеса. Помню, когда мы изучали мифологию древнего мира… запомнился миф об Икаре и Дедале, суть которого сводится к тому, сможет ли человек подняться в воздух на крыльях, сделанных из перьев и воска. Петя, например, твердо верил в то, что человек может оторваться от земли. Наш Петя воспринимал понятие свободы как свободу птицы, которая может парить в воздухе. Можно даже сказать, что он не любил землю, боялся ее, вернее, боялся каждого приземления. Но и это не важно. Вспомни, как он восторгался мифами…
— От увлечения мифами никакой беды не было бы, — снова перебил меня Шагоди.
— Ты был бы прав, если бы… — начал я и снова наполнил рюмки.
Маргит наш спор надоел, и она сказала:
— Оставьте вы наконец в покое бедного Петра. Не все ли теперь равно, что он любил и что не любил? Тут и спорить-то не о чем… Скучно с вами…
— Уж не потому ли, что сейчас мы говорим не о ваших достоинствах? — спросил я.
— Правильно, займитесь хоть немного нами, — сказала Марта.
— И вы могли бы высказать свое мнение? — спросил я.
Все молчали.
— Это неверно, что Петя слепо верил в любой миф, — вернулся я снова к прежней теме. — И тем не менее воспринимал жизнь в каком-то романтическом свете, а не в свете голого практицизма. Помнишь, как заразительно хохотал он при виде кентавров и русалок? Помнишь? Хохотал над тем, как неудобно будет кентаврам предаваться любви с воздушными нимфами… Он прекрасно понимал сказки с их чудесами, но в то же время умел замечать и земные чудеса, не отказывался от них. Именно поэтому он за любое дело брался с охотой…
— Все это очень интересно и действительно так было, — неожиданно перебила меня Марта. — Я вот сейчас подумала о Петиной женитьбе и поняла, почему он и Катя по-настоящему не были счастливы. Для него и собственная жена была каким-то чудом…
— О, вон куда вы завернули! — Шагоди презрительно скривил губы.
— Не мешай. Когда Петя женился на Кате и привел ее в свою комнатушку, он действительно думал, что поймал за хвост синюю птицу. А комнатушка та так провоняла псиной, что Кате сразу стало не по себе. Из Кати не получилось Пенелопы, которая, будучи занята домашними делами, с нетерпением ждала своего Одиссея из опасного плавания…
— Если я вас правильно понял, по-вашему, по сравнению с романтическим Петей я не больше и не
