Сексус - Генри Миллер

«Он слабый человек», – сказала она про меня Керли. Да, но и она тоже. Моим слабым местом были женщины вообще. Она же была слаба в том, что касалось любимого человека. Она хотела, чтоб моя любовь сосредоточилась исключительно на ней и чтоб я ни о чем другом не помышлял. Как это ни странно, но я уже был готов сосредоточиться только на ней, но на свой собственный нерешительный, слабый лад. Если бы я не заметил ее слабости, я бы сам вскоре открыл, что во всем мире мне интересен только один человек – Мона. Но теперь, когда ее слабость так наглядно предстала предо мной, у меня могут возникнуть мысли о власти над ней. Даже против своей воли я могу поддаться соблазну проверить эту власть на деле.

И тут ход мыслей решительно оборвался. Да что ж это я? Да я ведь ее люблю, только ее, исключительно, и ничто на земле не заставит меня свернуть в сторону.

Я начал вспоминать эволюцию моей любви. Эволюцию? Не было эволюции. Была вспышка. Все произошло мгновенно. Почему – я удивился мысли, что это может служить доказательством, – почему даже то, что первый мой жест был жестом отказа, неприятия, доказывает, что я почувствовал всю силу ее притяжения? Я сказал ей «нет» из инстинктивного страха. Вступив на эту сцену, придя в тот вечер в дансинг, я расстался с моей прежней жизнью. Мона пошла ко мне прямо с середины площадки. Я бросил быстрый взгляд по сторонам, никак не веря, что именно меня она может выбрать. И – в панику, хотя меня до смерти тянуло в ее объятия. Но разве это не я энергично затряс головой? Нет! Нет! Это выглядело почти оскорбительно, и в то же время я с ума сходил от страха, что, проторчи я здесь хоть целую вечность, она ни разу больше не посмотрит в мою сторону. И я понял, что хочу ее, что не отстану от нее, даже если она будет гнать меня. Я отлепился от барьера и пошел покурить в уголок. Дрожь с головы до пят. Я держался в стороне от танцующих, стараясь не смотреть на нее. Уже ревнуя к любому, кого она выберет танцевать.

Удивительно возвращать те минуты. Бог ты мой, я снова волнуюсь…

Через несколько минут я собрался с духом и снова очутился у барьера, стиснутый со всех сторон голодной волчьей стаей. Она танцевала. Несколько танцев подряд она танцевала с одним и тем же партнером. Не прижавшись тесно, как другие девицы, а легко, свободно, глядя в лицо мужчины, улыбаясь, посмеиваясь, болтая. Было ясно, что он для нее ничего не значит.

А потом пришла и моя очередь. Она соблаговолила заметить меня после всего этого! И казалось, я вовсе не был ей неприятен; напротив, она держалась так, словно милее меня никого не было вокруг. И почти в полуобмороке, я позволил ей пройтись со мной целый круг. И еще один, и еще, и еще! И еще до того, как я осмелился заговорить с ней, я уже понимал, что не уйду отсюда без нее.

Мы танцевали и танцевали, а когда уставали от танцев, садились в уголок и болтали. И за каждую минуту танцев и болтовни часы оттикивали доллары и центы. Как щедр был я в тот вечер! Что за тончайшее наслаждение беспечно отстегивать доллар за долларом. Я вел себя, как миллионер, потому что я и был миллионером. Впервые в жизни я почувствовал, что значит быть богачом, быть Моголом, раджой, магараджей. Я потерял свою душу, но не по бартеру, как Фауст, а просто прогулял ее.

А потом этот удивительный разговор о Стриндберге 66, прошивший нашу жизнь серебряной нитью. Я вознамерился перечитать «Фрекен Юлию» – об этой вещи говорила она тогда, – но так и не собрался, а теперь уж, наверное, и не соберусь.

А потом я ждал ее снаружи, на Бродвее, и, когда она подошла ко мне во второй раз, я уже был полностью в ее руках. А в кабине у «Чайн Ли» она потихоньку превратилась в другого человека. Она стала – в этом и таился весь секрет ее неотразимого обаяния, – она стала неопределенной.

Тогда я еще не сформулировал это так точно, но уже там, пробираясь ощупью в тумане ее слов, я предчувствовал, что кинусь как одержимый в любую прореху в ее повествовании. А она плела кружева слишком нежные, слишком тонкие, чтобы они выдержали груз моих пытливых мыслей. Действуй таким образом другая женщина, у меня неминуемо возникли бы подозрения и я заклеймил бы ее отъявленной лгуньей. А эта не лгала. Эта вышивала. Она вязала, и просто то и дело у нее спускалась петля.

Одна мысль, которую никогда раньше не удавалось сформулировать, мелькнула в этот момент у меня. Одна из тех затаившихся, словно личинка, мыслей, скользящих по сознанию, как лунный свет по отполированной бараньей лопатке. Она этим всегда занималась! Ну да, когда-то я, вероятно, подумал об этом, но тут же выпустил из сознания. Как перегибается она, как перекладывает весь свой вес на руку, на правую руку, а в ней вязальная спица – конечно, этот образ вспыхивал в моем мозгу и тогда, и позже, но у меня не хватало времени, вернее, она не дала мне времени зацепиться за него, осмыслить. А теперь мне все ясно. Кто же та, что «этим всегда занималась»? Парка! Их было трое, и с ними связано что-то зловещее 67. Они существовали в полумраке и все время пряли пряжу: вот одна из них и сидит в такой же позе, тяжело опираясь на правую руку, смотрит прямо в камеру, и все тянется ее бесконечная пряжа, вязанье, вышиванье, и дымка слов клубится над ней.

Челнок, двигающийся взад-вперед, беспрерывно вертящееся веретено. Кое-где стежок пропущен… Как мужчина, задравший ей платье. Стоит на краю крыши и желает ей доброй ночи. Тишина. А потом – вниз, и мозги вдребезги… А вот ее отец запускает с крыши своих воздушных змеев. И сам спускается с небес лиловым шагаловским ангелом. Прохаживается среди своих лошадей, держит пару из них под уздцы. Тишина. Скрипка Страдивари смолкла…

Мы на пляже, и луна несется над нами по облакам. Но еще до этого мы сидели, прижавшись друг к другу, в моторном вагоне надземки, и я рассказывал о Тони и Джой. Я только что написал это – может быть, из-за нее, из-за той самой неопределенности. Она обратила меня вспять, сделала одиночество сладким на вкус. Она словно сок давила из тех виноградных гроздьев переживаний, что как гирлянды увешали костяк моего «я». Она вновь вызвала к жизни мальчишку, бегущего по полю навстречу своим дружкам. И там тогда никакого актеришки не было! Только мальчишка. Мальчишка, падающий в объятия Тони и Джой. Почему она так пристально всматривалась в меня, когда я рассказывал о Джой и Тони? Потрясающую озаренность того ее лица я не смог забыть. Мне кажется, теперь я понял, что это значило. Я остановил ее. Остановил это бесконечное прядение и плетение. И благодарности в ее взгляде было ничуть не меньше, чем любви и восхищения. Я застопорил машину, и в несколько минут человеку стало легко, как облаку. И потрясающая озаренность ее лица… Словно освобожденная душа воссияла над ней нимбом.

А потом нырок в секс. Погружение туда этого облачка. Все равно что пытаться удержать пар, дымку под водой. Сдирание слой за слоем темноты во тьме кромешной. И благодарность, но уже по-другому. Впрочем, чуть жутковатая. Как если б я обучал ее правильно делать харакири. А потом совершенно неизъяснимая ночь на Рокавэй-Бич – в купально-гостиничном заведении доктора Калигари 68. Беготня туда и сюда в уборную. Набрасываться на нее, долбить, терзать… и погружаться все глубже, глубже, глубже… И я, превратившийся в гориллу с ножом в лапах, полосую Спящую Красавицу, чтобы вернуть ее к жизни. И следующее утро – или это был день? Лежбище на пляже и наши пальцы, тянущиеся к заветным местам. Мы сопряжены, словно два предмета из обихода сюрреалистов на опасном rencontre 69.

А потом доктор Тао и его поэма на рисовой бумаге. Эта бумага засела в мозгу, потому что Мона не явилась на назначенное свидание в этом саду. Я придерживал рукой бумагу, пока разговаривал по телефону, и позолота осталась на пальцах. Она еще в постели – с этой потаскушкой Флорри. Они слишком много выпили прошлым вечером. Да, она стояла на столе – где? А где-то – и пробовала сделать шпагат. И что-то себе повредила. Но я так рассвирепел, что плевать мне, повредила она себе что-то или не повредила. Была жива и не явилась? А может, и не Флорри лежит рядом с ней? Может, с ней этот парень Карузерс? Ну да, тот самый старый дурень, такой внимательный, такой заботливый, у которого хватает ума полосовать кинжалом изображение человека. И вдруг меня обожгло: Карузерс мне не помеха, Карузерс – дело прошлое. Он помогал ей, и другие, до него, тоже помогали, тут и думать нечего. А вот о чем стоит подумать: если б у меня в тот вечер не было в кармане пачки денег, если б я еле-еле наскреб на пару танцев, что тогда? Пропустим тот первый, удачный, случай, а как насчет второго раза, на пустыре? «А теперь с небес на землю». Если б я тогда ее подвел? Но в том-то и дело, что я не мог ее подвести. Она ясно понимала это, иначе и рисковать бы не стала.

С беспощадной честностью я вынужден был признать, что в нескольких случаях эти чудом добытые в самый нужный момент деньги сыграли решающую роль. Без них она не поверила бы, что на меня можно положиться.