Марк Бернес в воспоминаниях современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

Впоследствии песня и была названа — «Когда разлюбишь ты».

Так небо высоко и так безбрежно,И речка так светла и холодна,И женщина смеется безмятежно,И вслед кому-то смотрит из окна.

Пока ты любишь — это все с тобою,И первый снег, и первая звезда,И, вдаль идя дорогой полевою,Ты одинок не будешь никогда…

С Бернесом мы договорились, что я отдам слова Колмановскому. Когда музыка была написана, получилось так, что Бернес услышал ее раньше меня.

Он сказал, что музыка хорошая. Но сказал это как-то слишком спокойно. Зато дня через два он позвонил от Колмановского и сказал радостно:

— Потрясающая мелодия! То, что нужно!

Как будто речь шла совсем о другой музыке. Так оно и оказалось. Обсуждая новую песню, они о чем-то заспорили, и тогда Колмановский вдруг сказал:

— А можно петь на такой мотив.

Это была музыка из фильма «Весна на Одере», над которым он в то время работал, — там она звучит без слов.

В этих коротких заметках я хочу показать, как работал Бернес с авторами. Именно эта работа отличала его от других певцов, почти механических исполнителей той или иной песни.

Страстное, горячее желание получить новую песню — и не любую, а определенную, и не любого, а этого автора — вызывало ответное чувство, которое трудно назвать иначе чем чувством долга.

Возможно, что и без участия Бернеса эти песни и многие другие были бы написаны. Написаны когда-нибудь. Но «когда-нибудь» очень часто означает — никогда.

Наше знакомство с годами перешло в дружбу, ненатянутую и естественную, поскольку в ней допускались критика, юмор и отсутствовала часто встречающаяся в артистической среде лесть.

А главное — возникла эта дружба на деловой основе. Полагаю, что деловая основа в отношениях с людьми всегда играла для Марка Бернеса немалую роль. Не потому, что он был человеком слишком рациональным. Просто он больше всего любил свое дело и все, что как-то было с этим связано.

МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ

С чего начинается Родина

Когда была закончена работа над песней для кинокартины «Щит и меч», песней, которая, по замыслу режиссера, должна была стать лейтмотивом, основной музыкальной темой большого четырехсерийного фильма, надо было решить: кто же исполнит эту песню?

Ее нельзя было спеть красиво, бездумно, как порой делают это певцы, у которых вокал идет впереди мысли и чувства. И тогда все мы, и режиссер Владимир Басов, и музыкальный редактор Раиса Лукина, и композитор Вениамин Баснер{88}, и я, сразу, не сговариваясь, в один голос назвали имя Марка Бернеса.

Но мы знали, что Бернес — артист требовательный, не соглашающийся петь что попало, безошибочно чувствующий и знающий свою песню, ту, что надо петь именно ему и никому другому. Словом, человек несговорчивый и неудобный. Захочет ли он еще петь нашу песню, придется ли она ему по вкусу?

Я знал Бернеса давно, еще с тех пор, когда он пел в кинематографе тридцатых годов свои первые песни, но не мог похвастать дружбой с ним. Мы встречались у наших общих друзей, на концертах, в клубе писателей. Он никогда не держался как знаменитый киноартист, любимец публики, «звезда» экрана, чьи фотографии девочки пришпиливают у себя над кроватью. Он казался мне просто славным малым, моим сверстником и добрым знакомым с открытой, адресованной всем улыбкой. Он был для меня тем самым пареньком Костей Жигулевым, удивленно и радостно вглядывающимся в мир.

Его песни длились всего каких-нибудь две-три минуты, но так были исполнены, так точно был очерчен образ героя, так он сразу же узнавался и входил в доверие зрителя, что эти маленькие эпизоды стоили многого. Звуки этих песен были позывными нашей юности…

Уже позднее, на Северо-Западном фронте, в тесной штабной землянке, куда набилась куча народу, на маленьком походном экране увидел я одессита Аркадия Дзюбина в кинофильме «Два бойца». Он умел в самую горестную минуту делать вид, что ему ужасно весело. Еще он любил беззлобно подтрунивать над своим медлительным дружком Сашей с Уралмаша, ради которого готов был пойти в любой огонь. А как он пел! Вот в землянке тускло и неровно горит фронтовая лампадка, и тени перебегают по лицам бойцов, и сквозь бревна наката сочится грунтовая вода, и земля вздрагивает от близких разрывов, а Дзюбин, не отрывая взгляда от чего-то, что ему одному видно в кромешной тьме, поет свою пронзительную песню о фронтовой ненастной ночи: «Темная ночь разделяет, любимая, нас…»

Недавно по телевидению снова показывали «Двух бойцов». У меня была возможность проверить свои военные впечатления. Я думал, грешным делом, что все это трогало нас в ту пору, когда орудийный обстрел на экране совпадал с гулом настоящей артподготовки, а теперь я буду смотреть картину совсем иными глазами. Но мои опасения не оправдались. Стоило появиться на экране Аркадию Дзюбину и запеть свою песню, как снова будто возвратилось к нам это время разлук и потерь, лишений и невзгод, надежд и ожиданий. Песня и ее исполнитель с честью выдержали испытание временем. Вот уж поистине перед нами артист, пронесший через годы свою тему.

Если есть театр одного актера, то концерт Бернеса можно было бы назвать театром одного певца. Точнее всех сказал о бернесовской манере исполнения композитор В. Соловьев-Седой. «Бернес, — заметил он, — не поет, а рассказывает свои песни». И сколько он рассказал нам таких песен — о нелегких военных дорогах, о любимой, которая снилась три года, а встретилась вчера, о чудаке, который обладает даром делать маленькие чудеса, работая волшебником, о парнях всего мира, которым есть ради чего дружить и есть что защищать на свете, о том, как не хотят войны русские матери, не спящие по ночам и не забывшие всех страданий.

Невозможно представить себе эти песни в другом истолковании. Они навсегда связаны в нашем сознании с голосом Марка Бернеса, с его интонациями, даже с его дыханием.

Года за два, если я не ошибаюсь, до смерти Марка Бернеса по Центральному телевидению состоялся его большой концерт. Артист ощущал необходимость оглянуться на пройденный путь, подвести итоги, вспомнить все лучшее, что было спето в разные годы.

Очевидно, и у слушателей тоже была такая потребность, ибо концерт этот вызвал тысячи откликов телезрителей, делившихся своими впечатлениями, благодаривших артиста за его строгое и бережное отношение к песне.

Я хорошо помню эту передачу. Бернес пел, как бы припоминая давние, забытые песни, и его лицо было печальным и задумчивым в эти минуты. Это не был рядовой эстрадный концерт, забывающийся обычно раньше, чем гаснет трубка выключенного телевизора. Это была исповедь с помощью песни, и зрители не могли не почувствовать этого.