Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том же году вышла французская версия «Астронавтов» под названием «Безмолвная звезда». Кроме того, Лем издал в «Литературной газете» статью об американской фантастике, повторив свои тезисы, которые уже представлял в «Твурчости». А в «Иностранной литературе» появилась только что написанная «Стиральная трагедия» – пятое из воспоминаний Ийона Тихого. Кроме того, художник Кшиштоф Дембовский, который в прошлом году сделал по лемовскому тексту мультфильм «Ловушка», создал еще один – «Экскурсия в космос» (тоже с музыкой Пендерецкого), а на ТВ вышел очередной телеспектакль – «Приключения профессора Тарантоги». Лем тем временем перечитывал Набокова, Достоевского и исследователей их творчества[538]. Еще он опубликовал в двух номерах «Новы культуры» большую статью, в которой пытался анализировать литературный процесс с точки зрения кибернетики, – позднее из этого текста вырастет монография «Философия случая»[539]. Кроме того, Лем попал в список рекомендованных к переводу авторов, который польские власти передали в СП СССР. Естественно, значились там только проверенные товарищи, не позволявшие себе никакой фронды. Поэтому в нем не оказалось ни Анджеевского, ни Слонимского, ни Яструна, ни Важика[540].
В апреле – мае 1962 года Лем активно занимался делом Лесницкого – львовского еврея, который проживал в Чехословакии, но потерял жилье и оказался в Польше из-за происков сотрудника чехословацкой госбезопасности. Лем мотался на своем «Вартбурге» по всему Кракову и даже обращался к члену Госсовета Ежи Завейскому – лидеру движения «Знак», пытаясь вернуть Лесницкому потерянное имущество. Щепаньский, описывавший все эти злоключения, не мог взять в толк, зачем Лем помогает этому психу (диагноз «паранойя» ему поставила психиатр Ванда Пултавская из того же «Знака»). Очевидно, судьба Лесницкого показалась Лему, тоже львовскому еврею, близкой, и он, отбросив свой обычный эгоизм и высокомерие, взялся помочь этому человеку, неожиданно обнаружив новую грань своего характера[541].
В ноябре 1962 года Лем в составе писательской делегации посетил СССР. К этому времени он уже представлял из себя экспортный продукт ПНР, особенно выгодный с точки зрения его популярности в Советском Союзе. Визит в СССР оказался вторым после первой поездки в ГДР триумфом Лема. Его приветствовали не как знаменитость – как пророка! На встречи с ним спешили не только простые читатели, но и ученые. Именно здесь Лем обрел то, к чему тщетно стремился в Польше, – признание в научном мире. «Из разговоров с ним создается впечатление, что он смотрит на будущее несколько скептически, – сообщал автор отчета для Иностранной комиссии СП СССР. – Ему кажется, что дальнейший колоссальный прогресс техники может поработить человека, дегуманизировать его <…> В Советском Союзе С. Лему понравилось, по его словам, еще и то, что „здесь есть большая группа научно-фантастических писателей (в Польше я одинок) и что ими интересуются“. Очень доволен остался С. Лем встречами с нашими любознательными читателями»[542]. С таковыми Лем встретился, в частности, в МГУ, где произвел фурор, когда начал отвечать на вопрос, коммунист ли он. «Нет, я не коммунист», – начал Лем, собираясь сказать, что не заслуживает столь высокого звания, но аплодисменты заглушили окончание фразы. Астроном Иосиф Шкловский подарил Лему свою книгу о возможной жизни на других планетах; Борисов (консультант по польской литературе при Иностранной комиссии СП СССР) поделился свежим номером «Нового мира» с рассказом Солженицына «Один день Ивана Денисовича»; Илья Варшавский устроил в честь польского гостя прием у себя в квартире; Лем заглянул к писательнице Ариадне Громовой и побеседовал в Ленинграде с Борисом Стругацким, поразив его способностью поглощать коньяк в неимоверных количествах (чувствовалась закалка: во время работы Лем нередко цедил ликер «Шартрез»)[543]. А еще Лема завалили гонорарами. Он был так восхищен всем этим, что не сильно печалился из-за бытовых неурядиц: в гостинице «Пекин» почему-то для него (члена официальной делегации писателей!) не нашлось номера, и он вынужден был обратиться за помощью в посольство, из-за чего потерял целый день, а в самом посольстве не оказалось свободной печатной машинки, так что Лем не смог быстро написать статью для популяризатора научной фантастики Владимира Дмитревского, как обещал. И еще ему в частном порядке сообщили, что издательство «Знание» не приняло к печати «Солярис», так как не хотело выпускать «экзистенциализма»[544]. Все это были досадные мелочи, ничуть не убившие его позитивного настроя. Однако спустя годы, когда Лем изменит свое отношение к Советскому Союзу, эти неприятности заиграют для него новыми красками.
По возвращении Лем писал Врублевскому: «Формально я был членом делегации Союза польских литераторов, но я практически не пересекался с нашей делегацией. Я вел долгие ночные разговоры, читал в рукописях стихи, и рассказы, и романы, и говорил по 14 часов в сутки, и вернулся такой русифицированный, что первые пару дней делал ошибки в польском языке»[545]. «Сташек вдохновлен интеллектуальной оттепелью в СССР, – писал Щепаньский в дневнике. – Из того, что он рассказывает, самое любопытное – огромный интерес к таким вещам, как телепатия. Какой-то метафизический недогляд»[546].
Тем временем в партии опять повеяло антисемитизмом, что выглядело особенно вызывающе на фоне процесса Эйхмана в Израиле. Новое нагнетание юдофобии было связано с появлением в недрах силовых структур неформальной группировки бывших бойцов Армии Людовой во главе с заместителем министра внутренних дел Мечиславом Мочаром. С легкой руки западных журналистов, членов группировки окрестили «партизанами». Впервые группировка заявила о себе в июле 1961 года, когда вышла в свет книга «Люди, факты, воспоминания», содержавшая интервью с двенадцатью бывшими командирами боевого коммунистического подполья, которые взял секретарь Гомулки, Валерий Намёткевич. Книга была богато оформлена и имела вполне приемлемую цену. Ее немедленно разослали по всем вузовским и школьным библиотекам. В декабре появилась книга воспоминаний Мочара «Цвета борьбы», которую цензура поначалу сочла опасной из-за ряда антисоветских и антисемитских намеков, но затем с позволения Политбюро все же допустила к печати[547]. К 1970 году эта
