Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте

как речная галька. Но больше всего было ненавистных, горько пахнущих пенни — вот такая куча. Этим летом домочадцы пообещали платить нам пенни за каждые двадцать пять убитых мух. О, в августе мы устроили целую бойню, мухи так и возносились прямиком на небеса! Впрочем, мы не гордились этой работой. И, пересчитывая наши пенни, мы будто снова вели учет дохлых мух. Ни она, ни я не были сильны в устном счете, мы то и дело сбивались, снова начинали считать. Согласно ее калькуляции, у нас накопилось двенадцать долларов и семьдесят три цента. Я же насчитал ровно тринадцать долларов.

— Я очень надеюсь, что ты ошибаешься, Бадди. Нельзя, чтобы оставалось тринадцать, а то кексы не поднимутся. Или сведут кого-нибудь в могилу. Знаешь, тринадцатого числа я даже с кровати не встану.

Это правда, все тринадцатые числа она проводила в постели. Так что безопасности ради мы выкинули один пенни в окошко.

Среди ингредиентов, входящих в рецепт кекса, виски самый дорогой, к тому же его труднее всего достать: продажа его запрещена законом. Но всем известно, что можно купить бутылку у мистера Хаха Джонса. И вот на следующий день, закончив более прозаическую часть наших закупок, мы отправляемся по рабочему адресу мистера Хаха, на берег реки, где располагается «рассадник греха» (цитируя общественное мнение), а попросту — кафе, где танцуют и едят жареную рыбу. Мы уже бывали там раньше по тому же поводу, но все предыдущие разы имели дело с женой мистера Хаха — темнолицей, словно йодом вымазанной индианкой с вытравленными перекисью волосами и смертельно усталой повадкой. Вообще говоря, мы никогда в глаза не видывали ее супруга, хотя и слышали, что он тоже индеец. Громила со шрамами от бритвы по всему лицу. Его прозвали Хаха за угрюмый нрав, он слывет человеком, который никогда не смеется. Подойдя ближе к его заведению (широкая и длинная хибара, изнутри и снаружи увешанная ослепительно-веселенькими ожерельями ничем не прикрытых лампочек, наползала на илистый речной пляж в тени прибрежных деревьев, ветви которых серым туманом опутывал мох), мы замедляем шаг. Даже Куини не гарцует и жмется поближе к ногам. В кафе Хаха не раз совершались убийства. Людей резали на кусочки. Проламывали черепа. В следующем месяце в местном суде будут слушания. Разумеется, все эти бесчинства происходили здесь по ночам, в сумасшедших бликах цветных фонариков, под завывание фонографа. При свете дня заведение Хаха кажется захудалым и безлюдным. Я стучу в дверь, Куини лает, моя подруга зовет:

— Миссис Хаха, мэм! Кто-нибудь дома?

Шаги. Дверь отворяется. Наши сердца убегают в пятки. Мистер Хаха собственной персоной! Да он и вправду великан. И у него шрамы. И он не улыбается. Нет, он сверлит нас взглядом сквозь свой сатанинский прищур и сурово вопрошает:

— Зачем вам понадобился Хаха?

Вмиг мы оба словно языки проглотили. Наконец у моей подруги прорезается слабый голосок, больше похожий на шепот:

— Не будете ли вы столь любезны, мистер Хаха, продать нам кварту вашего лучшего виски?

Глаза его сощуриваются сильнее. Верите ли? Хаха улыбается! И даже смеется!

— И кто тут из вас пьяница?

— Это для кексов, мистер Хаха. Тесто пропитать.

Ответ отрезвляет его. Он хмурится.

— Нашли на что переводить добрый виски.

Тем не менее Хаха удаляется в сумрачные недра кафе и секунду спустя возвращается с бутылкой без этикетки. Внутри плещется желтая, как маргаритка, жидкость. Он демонстрирует, как она искрится на солнышке, и произносит:

— Два доллара.

Мы расплачиваемся с ним десятицентовиками, пятаками и пенни. Хаха позвякивает монетками в горсти, будто это не монеты, а игральные кости, и внезапно лицо его смягчается.

— Вот что, — объявляет он, ссыпая деньги обратно в наш бисерный кошель, — вместо этого пришлите-ка мне лучше один кекс.

— Скажи-ка, — замечает моя подруга по пути домой, — до чего приятный человек. Добавим в его кекс лишнюю чашку изюма.

Черная печка, заправленная углем и хворостом, сияет, будто фонарь из тыквы. Кружатся венчики, взбивая яйца, ложки вертятся в плошках с маслом и сахаром, воздух сладок от ванили и терпок от имбиря. Тающие, щекочущие ноздри ароматы расплываются по кухне, заполняют дом, вылетают на белый свет с клубами печного дыма. Через четыре дня дело сделано. Тридцать один кекс, пропитанный виски, нежится на подоконниках и полках.

Для кого они?

Для друзей. Необязательно живущих по соседству: на самом деле львиная доля предназначена тем, с кем мы встречались лишь однажды, а то и вовсе не знакомы. Тем, кто поразил наше воображение. Как, например, президент Рузвельт. Как Преподобный Джей Си Люси и его жена — баптистские миссионеры с Борнео, которые выступали у нас прошлой зимой. Или низенький точильщик, дважды в год проезжающий через наш городишко. Или Эбнер Пекер, шофер шестичасового автобуса из Мобила, — каждый день, громыхая в облаках пыли, его автобус проносится мимо, и мы машем ему, а он машет нам в ответ. Или Уистоны — молодая чета из Калифорнии, чья машина сломалась как-то неподалеку от нашего дома. Они приятно поболтали с нами часок, сидя у нас на крылечке (а мистер Уистон даже сфотографировал нас и прислал карточку — мы до этого ни разу не фотографировались). Не потому ли, что моя подруга стесняется всех, кроме незнакомцев, эти самые незнакомцы и заочные знакомые кажутся нам настоящими друзьями? Думаю, так оно и есть. К тому же хранящиеся у нас в альбоме благодарственные письма из канцелярии Белого дома, весточки из Калифорнии и с Борнео и точильщиковы грошовые открытки дают нам ощущение связи с мирами, что живут полной жизнью далеко-далеко от нашей кухни, глядящей окнами на неподвижное небо.

Нагая декабрьская ветка инжирного дерева скребется в окно. Кухня опустела, кексов не осталось, вчера мы снесли последнюю партию на почту, где нам пришлось вывернуть кошелек наизнанку, чтобы купить марки. Мы снова на мели. Я здорово расстроен из-за этого, но подруга моя настаивает на том, что мы должны отпраздновать — на дне бутылки от Хаха еще остался виски — пальца на два. Куини угощается ложечкой виски в мисочке с кофе (она любит крепкий кофе с цикорием). А остальное мы разливаем поровну в две креманки. Оба мы со священным трепетом предвкушаем, как будем пить неразбавленный виски, попробовав его, мы кривимся и передергиваем плечами. Но вскоре затягиваем песню — одновременно и не в лад, каждый свою. Из своей песни я знаю только несколько слов: «Айда, айда, скорей сюда — в негритянский городишко на Бал Задавак». Но зато я умею танцевать, я просто прирожденный