Сын человеческий - Аугусто Бастос

— Кончилась-то кончилась, а что нам дала победа? — фыркнул Иларион. — Все, что мы выиграли в боях, теперь эти тузы из правительства проигрывают на бумаге. — Он разошелся. — Мы там оставили свои ноги и руки! Усеяли землю костями — пятьдесят тысяч полегло! А для чего воевали? Убитых не вернешь!

— Ладно, хватит, Иларион, — попытался унять его Петро Мартир.

— Что ладно? — взревел тот. — Говорят, мы выиграли войну. Что это значит «выиграть войну», скажите мне, пожалуйста? Мы-то что выиграли? — Он яростно провел рукой по погному лбу. — Вот, посмотрите на Элихио… Он победитель, выиграл войну! Да ему теперь даже в носу поковырять нечем! — Иларион шумно сплюнул и замолчал.

Элихио Брисуэнья потряс своей культей, остальные расхохотались. Крисанто не обращал внимания на разгоревшийся спор. Он вроде бы и не слышал, о чем говорил Иларион. Все замолчали, и Крисанто, приподняв брови, сказал:

— Сначала я не хотел верить… Все говорили, что война не сегодня-завтра снова начнется. Я ждал. Хотел вернуться туда…

— В Чако? — спросил Тани Лопес.

— Да, на фронт. Я хотел снова воевать. Я должен был остаться там. Для меня нет другой жизни. Ходить в разведку, командовать ротой, продвигаться по ущельям, штурмовать вражеские позиции.

— Сержант Вильяльба! Герой Альгодоналя и Мандeюпeкyá! — воскликнул Корасон.

— Воевать, отдавать приказы, подчиняться — вот это и есть жизнь, — повторил Крисанто. — Я не хотел уходить с передовой, не хотел оставлять свой полк, свою дивизию.

— Знаем, Хоко, — заговорил Хосе дель Кармен, который в первый раз за все время открыл рот. — Я помню, как около Гондры ты взял в плен боливийца. Крисанто полагалось за это месяц отпуска, — продолжал он, обращаясь к нам, — так он отказался от побывки.

— А зачем она мне? Мне и там было хорошо. В своем полку. Но потом бои кончились. Я хотел остаться. А они меня обманули. Сказали, что после парада победы меня снова пошлют в Чако.

— И не выполнили своего обещания! — сказал Корасон.

— Я жил на постое и ждал. Выдали документы. А потом демобилизованные разъехались в разные стороны. Меня выкинули на улицу. Я пошел куда глаза глядят. Был в министерстве, заходил в порт, стоял и смотрел на военные суда… Один раз даже прошмыгнул на «Пинго» и спрятался в трюме. Да матросы вытащили за шиворот…

Я сразу же представил себе, как он слоняется по пристани в Пуэрто-Нуэво, глядит сухими воспаленными глазами за реку, не отрывая взгляда от далекого горизонта. В мозгу его неотвязно бьется мысль о возвращении в Чако — робкая, но упорная и неутомимая, словно стрелка размагниченного компаса. Я понимал, как росла его тревога, как постепенно и незаметно им овладевало уныние: ведь он видел, что войска больше не поднимались на палубу. Уже не было ни военного оркестра, ни развевающихся знамен, ни толпы, разгоряченной патриотическим порывом. Теперь здесь грузили тюки с хлопком, табаком, кожей и танином, а выгружали один за другим ящики, величиной с его ранчо в родной деревне. Отдирали доски и вытаскивали на свет божий разноцветные роскошные машины. Я представлял себе, как безразлично смотрел Крисанто на эти машины, и отдаленно не напоминавшие обшарпанные грузовики в Чако, обмазанные для маскировки землей и зеленой краской.

— Я истратил все деньги, — продолжал он, — и мне их было нисколько не жалко: все равно не мои. Мне их дали за то, что я защищал отечество. А такое нельзя оплатить деньгами.

— Защищать отечество! — снова фыркнул Иларион, ударяя костылем об пол. — Мы защищали земли гринго! Отечество — это и мы тоже. А кто нас теперь защищает?

— Я извел все до последнего сентаво, — продолжал Крисанто так же монотонно. — Ждал. Ночевал под навесом на вокзале, в порту. Меня приняли за бродягу и арестовали. Хорошо еще, что я успел зарыть на пустыре свой мешок.

— Они отобрали бы у тебя все начисто, — сказал Иларион.

— В военной полиции проверили мои документы. Потом мне вручили билет и передали меня начальнику поезда. И вот я здесь… — Крисанто замолчал. Он, видимо, устал от такой длинной речи, а может, оттого, что, несмотря на шуточки товарищей, он все выболтал, рассказал о самом сокровенном, о надеждах и их крушении. Тонкие спокойные губы плотно сомкнулись, поля засаленной шляпы низко нависли над изборожденным морщинами лбом.

— Ты снова здесь, — сказал Элихио Брисуэнья, как бы желая приободрить его, — в своей деревне, среди своих однополчан. Ты вернулся, мы остались в живых и будем жить все вместе. — Культя в заколотом булавкой рукаве зашевелилась, словно разозленный зверек, и это плохо вязалось с мягким голосом Элихио.

— Хоко, сынок, — прошамкал старый Аполина-рио Родас, — ты же лучший землепашец в Итапе. Мы тебе поможем стать на ноги. Надо будет очистить оросительный канал, вспахать участок…

— Не знаю, посмотрим…

В углу комнаты сидел на корточках Кучуй и старался привязать к хвосту кошки веревочку от съеденной им колбасы. Земляной пол был весь усеян колбасной шкуркой и покрыт желтыми плевками.

Крисанто встал и собрался уходить. Кучуй оставил кошку в покое, внимательно поглядел на отца. Мы все снова почувствовали себя не в своей тарелке, загалдели и еще пуще засуетились. Нам хотелось хоть ненамного отодвинуть то мгновение, когда придется решать и эту задачу. Но она была рядом с нами, вблизи, вдали, — повсюду, ожидая с минуты на минуту своего решения, а найти его было так же трудно, как и держать по-прежнему Крисанто в неведении, скрывать от него последнее несчастье, которое подстерегало его, спрятавшись в тени нашей веселой дружеской попойки, но она, к сожалению, не могла продолжаться вечно.

— Ну, спасибо за хлеб-соль, сеньоры, — кротко и не без грусти поблагодарил нас Крисанто.

— Куда ты, Хоко? Еще рано! Давай поиграем в карты, — предложил Корасон.

— Да у меня в кошельке кот наплакал, — сказал, улыбаясь, Крисанто, — ни одного реала.

— Не важно, Хоко. Мы же друзья. Потом расквитаемся. Проиграешь, будешь моим должником, после заплатишь… Канталисио! — закричал Корасон содержателю кабачка. — Неси кувшин терере, мы хотим малость промочить горло! Шагом марш…

— Есть, капрал! — сказал кабатчик, отходя от прилавка, за которым он стоял, прислушиваясь к нашей беседе. Молниеносно перед нами появились бомбилья и роговой кувшин с терере.

— Давай угощайся, — настаивал Корасон, вцепившись в руку Крисанто.

— Да я хочу до вечера поспеть в Кабеса-де-Агуа. Идти-то далеко.

— Что ж, мы тебе места не найдем в деревне? Отдохнешь, выспишься у нас, а завтра утром попьешь мате и пойдешь со свежей головой.

— Нет, — отвечал тот, высвобождаясь из рук Корасона, — очень вам благодарен, только я пойду.

Крисанто вышел из кабачка, никто не смел его больше задерживать.

Кучуи пошел за ним следом. Они миновали тенистую площадь и свернули на дорогу. Крисанто шел большими размеренными шагами, Кучуи по-птичьи семенил. Под ногами у них клубилась пыль.

Мы наблюдали за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом. Крисанто ни разу не оглянулся назад, не посмотрел, идет ли за ним Кучуи или отстал.

— Бедняга Хоко! — сказал Корасон. — Вот тебе и «кончилась наша славная война»!

— Помню, — рассказывал Хосе дель Кармен, будто говорил сам с собой, — после отступления Саавед-ры, дивизион Хромого Льва[87] расположился около Гондры. Мы окопались, как могли, укрепили наши позиции. Я тогда был в роте Хоко. Во время отступления пуля угодила ему в лицо. Рана уже стала гноиться, а он упрямо не покидал своего поста. Дрались насмерть. Солдат у нас не хватало. Боливийцы укрепились напротив наших позиций и били нас с флангов. Мы чуть было сами не попали в ловушку, которую обычно ставили боливийцам. Но те уже разгадали нашу тактику. Мы были на волоске от поражения. Тогда Хромой Лев приказал на самом высоком дереве в лесу повесить знамя, обошел позиции и поговорил с каждым солдатом… — Хосе прервал рассказ, потому что ему протянули кувшин, до краев наполненный терере, подернутого зеленоватой пеной. Он взял бомбилью, сделал глоток — булькнуло в горле. — Это нам и придало сил, — продолжал он. — Мы крепко окопались… На штыках наших винтовок мы несли девиз маршала Лопеса «Победа или смерть».

Перед глазами Хосе дель Кармен снова встала безлюдная далекая пустыня. Но теперь поблескивал не ее песок, а жестяная бомбилья, опущенная в кувшин с терере, который передавали из рук в руки. У нас перед глазами тоже развевалось боевое знамя, укрепленное на высоком дереве, и мы видели лицо командира — Хромого Льва, его проницательные спокойные глаза. Солдаты фанатически любили его. Он подымал их на подвиги этим старым лозунгом времен Великой войны, лозунгом, определившим судьбу народа, над которым от веку тяготело роковое проклятие — война.