Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

— Признались под пыткой? — переспросила Жанна, пристально глядя на секретаря. — Вы-то сами выдержите пытку? Вы были бы достаточно уверены в своей невиновности, в незримой помощи ангелов, чтобы ни в чем не сознаться после пятнадцати, двадцати пыток?

— Мне не в чем сознаваться! Это все клевета! Я не убивал жены!

— Я вам верю, мсье Гримо, верю. Но иногда представится в мечтах и спрашиваешь себя…

— Я никогда не желал ее смерти. Я даже не знал, что она больна. Она немного покашливала, но мне и в голову не пришло, что…

Бодену следовало бы остановить все это. Препирательства тут неуместны, он здесь не для того, чтобы судить Гримо, он здесь допрашивает ведьму. И все же сам процесс спора увлек его. Ничего не скажешь, признайся секретарь, это было бы увлекательным поворотом интриги. И кроме всего прочего еще одним свидетельством против Жанны. Даже судья не проникает так глубоко в самую сущность зла. Боден готов был поклясться, что подобное знание достигается колдовством. Ведь и ему два-три раза чуть было не пришлось перед ней оправдываться. Боден сидел молча, словно зачарованный.

— Ваша правда, — шепчет Жанна, — ее болезни можно было и не приметить. Я думаю, она умирала тихо? Медленно? Без врача?

— Она сама не хотела! Не хотела, чтобы я на нее тратился. Она была славная женщина, очень славная. Я никогда не желал, не думал…

Его голос прерывается. Да, он выбрал себе славную жену. Сироту. Сразу предупредил ее, что небогат. Она привыкла ограничивать себя во всем и даже вообразить не могла, как это из-за небольшого жара, кашля, пусть иногда и с кровью, но безболезненного, звать врача, пичкать себя лекарствами. Не ему же в конце концов забивать ей голову такими мыслями. Хорошая хозяйка, экономная и ела мало. Бледное лицо под каштановыми косами. Можно было, конечно, предвидеть, но ведь он взял жену много моложе себя, она должна была его пережить — это ясно как божий день. Были, впрочем, и у нее недостатки, например страсть разводить цветы или еще того лучше — желание держать певчих птиц. «Это так недорого». Одна из постоянных причин для ссор. Но в какой семье порой не возникают ссоры. Он ни разу не поднял на нее руку, ни разу даже не повысил голоса. «Для кого-то, может, и недорого, но не для нас». Она не стала спорить. Когда жена начала кашлять, он решил, что это она в какой-то степени ему в отместку. Надо признать, кашель его раздражал, раздражал, и все тут. Как будто она неявно давала всем соседям понять, что он делает ее несчастной. Чистое вымогательство. Кто не знает этих женских штучек? Как начнут притворяться, что у них болит голова, живот, и все чтобы выклянчить на банты, ожерелья да кружева. Насмотрелся он на судейских жен. Уступи им один-единственный раз и пропал. Но он не поддался. Тут же запретил ей судачить с соседскими кумушками. «Нечего им знать, что у нас дома делается». Всякое могут вдолбить кумушки ей в голову. «Муж того вам не дает, этого не дает, ваше платье обветшало, а что вы едите на ужин…» Или даже: «У него, наверное, и деньжата припрятаны». Так всегда говорят о людях благоразумных. «Я не хочу мыкаться в нужде на старости лет». Конечно, кое-что, самую малость, он отложил. В общем, запретил он ей болтать раз и навсегда. Но кашлять — это ведь не говорить. Любители почесать языком уже тут как тут: «Что это с вашей Корнелией, мсье Гримо? В Круа-Мао есть один человек, кашель вылечивает…» — «Не иначе колдун! Премного благодарен! Корнелия просто немного простудилась, так что вылечится сама». Но они не унимались. Советовали всевозможные средства, одно дурее другого: делать припарки из перетертого льна, смешанного с паутиной, или мазать грудь рокфором — как будто это могло помочь! Он говорил, чтобы она потеплее одевалась, дал ей старую отцову накидку, чертовски теплую, которую надо было лишь немножко перешить и пришлась бы впору. Тут-то она себя и выдала: «Уж больно тяжелая накидка и уже не черная, а какая-то зеленая стала…» Нацеливалась на новую. «Не будь меня, носили бы вы накидку из сиротского дома или монашеское одеяние. Поразмыслите-ка, теплее бы вам было?» И все равно он не рассердился. Однако, честно сказать, слышать в доме этот притворный кашель было невыносимо. Он всегда считал: пусть у его Корнелии карие кроткие глаза навыкате и фигура нескладная (он ведь не за красоту ее брал), зато она простодушная да послушная, — и вот она оказывается такой же хитрой и коварной, как все другие жены. Не то чтобы Корнелия ему открыто не повиновалась, нет, но она делала еще хуже. Она слушалась, но ее послушание выходило ему боком. Так, запретил он жене с соседками болтать — она послушалась. И теперь стоило кому-нибудь обратиться к ней, она в страхе выпучивала свои глупые глазищи и неслась домой, как будто за ней гнались. «Уж очень она у вас пугливая, мсье Гримо. Лупите вы, наверно, ее?» Отсюда все эти сплетни и пошли. Поначалу над ним слегка подтрунивали: такой, мол, коротышка, и лупит такую здоровую бабу, а эта недотепа тоже хороша, позволяет ему. Правда, она сирота. Поговаривали, будто он не разрешает ей лечиться, морит голодом. А зачем ей лечиться, если у нее ничего не болит? Да и не будет же он ее насильно кормить, как ребенка.

— Но ведь она харкала кровью?

— Только под конец! Под самый конец! Она скрывала от меня. Все знали, а я не знал. Она просто не хотела меня беспокоить.

Недобрая улыбка появилась на Жаннином лице. Жанна уже не помнила об опасности, она была в своей стихии. Прислушайтесь к деревенским пересудам да оглянитесь кругом, и увидите, как отовсюду повылазят бесы, словно клопы из-под плинтуса, когда их выкуриваешь. И Гримо рухнет к ее ногам? И про этого скажут, что она его убила? Но ведь не было никаких порошков, никаких заклинаний. Казалось, Жанна говорила Бодену, сгорбившемуся в своей меховой мантии: «Да вы только взгляните, взгляните на него».

Боден молчал.

Гримо и не сомневался никогда, что Корнелия его переживет. Какой смысл брать жену моложе себя, если она так быстро протянет ноги? Он нарочно такую выбрал, некрасивую да крепкую — так шелку предпочитают грубую шерстяную ткань, для ежедневной носки, а не для праздника, но когда вдруг оказывается, что она тоже недолговечна, жалеешь, что не присмотрел какую покрасивее, хоть бы удовольствие получил. Когда он впервые заметил, как жена харкает кровью, у него появилось такое чувство, будто его одурачили. «Я думал, она крепкая! Сестры-монахини ручались! Ни разу не болела за семь лет. Если бы я знал…» Если бы он знал, он выбрал бы другую. Корнелия, неуклюжая глупая толстуха, прочла это в его глазах. Даже самая глупая из женщин не до такой степени глупа, чтобы это не уловить. В ее выпуклых карих глазах ничего не отразилось, но она даже знала (вот бы удивился Гримо, если бы ему сказали), кого бы он выбрал — маленькую Марианну, такую резвую, бедовую; он увидел ее лишь однажды: бант в волосах, маленький красный рот в смородине (иначе почему он был такой красный) — и тут же отвернулся и больше никогда не видел за те вот уже восемь лет, как он был женат на Корнелии, но и этого мгновения ей было достаточно, чтобы понять: его поджарая костлявая плоть возжелала Марианну. И Корнелия с ее затуманенным сознанием, тугодумием, собачьими преданными глазами так этого и не забыла; она всегда надеялась увидеть такой же огонек в глазах мужа, обращенных на нее. А взамен — досада. «У тебя кровь? Ты харкаешь кровью?» — «Это зуб», — ответила Корнелия. И оба отвели взор. Долгие месяцы потом он не замечал, чтобы у нее шла кровь. Она таилась, успевала вовремя выбежать. Лишь бы не видеть вновь досаду в его глазах, еще более оскорбительную, оттого что он ее сдерживал. Она с еще большим рвением бралась за работу, вставала еще раньше, ей даже удавалось подавлять кашель, бог знает, как она это делала. Однажды она сказала (боль в груди, и правда, на время отпустила, вернее, ослабла): «Смотрите, я почти поправилась», и прочитала на его лице удовлетворение: «Вы славная женщина, Корнелия, очень славная». Так прямо и сказал. Два дня спустя она умерла.

Теперь Гримо плакал, и его поникшие худые плечи сотрясались от рыданий. «Еще немного — и расколется», — думал Боден.

— В последний день, когда она легла, — всхлипывал секретарь суда, — я спросил: «Хочешь чего-нибудь? Лекарство? Может, врача позвать?» Я ничего бы не пожалел. Но Корнелия не захотела. Я умолял. Она мотала головой, она уже не могла говорить, да и дышала еле-еле. Был четверг, базарный день. Я… я вышел из дома и поспешил на рынок… это недалеко… купил ей птичку. Спросите у кого угодно… желтую птичку, такую свистунью, она и сейчас у меня. Птичка. Я принес ее домой. Жена радовалась. Вечером Корнелия умерла. Я позвал священника, дал деньги на отпевание… Вы спросите… маленькая желтая птичка…

Вид у него был жалкий дальше некуда. Из него сейчас можно было вытянуть все что угодно. Он обхватил лицо руками, глаза блуждали по сторонам.

— Придите в себя, мэтр Гримо! Да придите же в себя, — прошептал Боден. Но тот ничего не слышал. Бессвязные речи срывались с его губ, сам он весь дрожал и только повторял слова: «маленькая желтая птичка», за которые он цеплялся так, словно этим поступком мог оправдать всю свою жизнь.