Дарвин - Максим Чертанов

Но глаз, по сути, — всего-навсего фоторецептор, то, что реагирует на свет. Родился мутант, у которого пара-тройка клеток тела оказалась светочувствительной. Он едва мог отличить день от ночи, но в царстве слепых и кривой король: чуть лучше ориентируясь (темное пятно — опасность или еда? — на то и другое реагировал быстрее), он получил преимущество. У кого-то из следующих поколений оказалось уже не два, а 22 фоторецептора, и начали они реагировать не только на свет и тьму, а на какой-нибудь цвет, потом на разные цвета, и пошло-поехало. У примитивных животных рецепторы смотрели наружу, так как образовались прямо на коже. Но когда начали формироваться позвоночные с нервной системой, получилось, что рецепторы вывернулись внутрь, а нервы легли поверх них. Это было неудобно: из-за нервов, этих натянутых веревок, маленькие рецепторчики хуже функционировали. Тогда родились мутанты с прозрачными нервами и вновь оказались на коне. Но совершенство недостижимо: прозрачные нервы не имеют миелиновой оболочки, а это снижает скорость передачи сигнала. А у другой линии, ведущей к осьминогам, процесс пошел по-другому, и глаза спрута видят куда быстрее наших. Все это теория? Нет: найден ряд моллюсков с последовательно сменяющимися стадиями развития глаза, начиная с самой примитивной… Мы все это знаем, Дарвин — догадался: «Всякий орган зрения должен быть образован из прозрачной ткани и должен заключать известного рода хрусталик, чтобы отбрасывать изображение на заднюю стенку затемненной камеры».

А электрические органы некоторых животных как могли развиться постепенно? Пока не скажу, признался Дарвин, ведь мы не знаем, для чего они. «У Gymnotus и у Torpedo они, конечно, представляют собой средства защиты, а может быть, и преследования добычи, но у ската Raja аналогичный орган в хвосте производит мало электричества, даже когда животное раздражено, так мало, что он едва ли может служить для указанных целей». На поиски объяснения ушел весь XX век. Быстро подтвердилось, что электрические органы служат для боя: так шибанет током, что только держись. Выяснили, что развились они из обычных мышц. Но не могли понять, какую пользу они приносили, пока были слабыми (одна-две мутантные клетки, как в случае с глазом). В 1958 году биолог Лисманн обнаружил, что у «слабоэлектрической» рыбы гимнарха по телу распределены электрорецепторы: они позволяют обнаруживать чужие электрические поля и ориентироваться. Потом на многих рыбах подтвердилось, что они используют электроприборы для осязания. А рыбы мормориды пользуются ими для общения: испуская сигнал, одни размещают в водяном «твиттере» информацию о том, что дают еду или появился хищник, другие читают и комментируют. У каждого вида морморид сигналы специфичны, и они отличают своих «фолловеров», но и чужие электрические языки понимают. И тут биологи заодно увидели дивергенцию в действии. В реке Ивиндо в Габоне живут разные электрические рыбы, у каждой свой набор генов и язык, но есть такие, у которых гены одинаковы, а «пишут» они уже на разных языках: это начало расхождения вида.

Еще трудность: сходство дальних родственников. Сумчатый волк похож на волка, хотя они разошлись от общего предка давно и эволюционировали независимо друг от друга. Как это получилось? Да так же, «как два человека иногда независимо друг от друга приходят к одному изобретению». Но сходство чисто функциональное: «Одна и та же цель достигается разнообразными средствами… Как различны в строении оперенное крыло птицы и перепончатое крыло летучей мыши и еще более различаются четыре крыла бабочки, два крыла мухи и снабженные надкрыльями два крыла жука».

5 сентября Дарвин отправил краткий конспект труда Эйсе Грею. Съездил в Мур-парк, написал статью об опылении, в октябре работал над главой о гибридах и затеял перестройку: гостиная с окнами на Песчаную дорожку, новые спальни и классные комнаты — обошлось в тысячу фунтов. Гукеру: «Пишу средь кирпичей и хаоса…»

Десятимесячный Чарлз Уоринг не ходил и не говорил, Холланд диагностировал «неизвестное заболевание психического рода». Генриетта вернулась из Мур-парка, опять заболела, повезли в другую лечебницу. Уильяма хотели забрать из Регби, но директор школы сказал, что мальчик не так умен, чтобы готовиться к Кембриджу самостоятельно. От переживаний отец расклеился, поправлялся в Мур-парке с 5 до 12 ноября, в декабре получил от Уоллеса письмо: тот рад, что их взгляды совпадают, а еще больше рад, что хоть одна живая душа отреагировала на его статью. Ответил 22-го: «Соглашаясь с Вами в Ваших выводах… полагаю тем не менее, что ушел дальше Вашего». Сообщил, что ученые заинтересовались Уоллесом, пусть не расстраивается. «Вы спрашиваете, буду ли я обсуждать "человека". Думаю обойти этот вопрос, с которым связано столько предрассудков, хотя это наивысшая и самая увлекательная работа для натуралиста».

Зимой забрали Уильяма из школы, взяли репетитора. Генриетте не стало лучше, малышу тоже. Отец был грустен. Доложил Фоксу, что книга сделана лишь наполовину и уже такая «толстая и нудная», что никто читать не станет; работать ему еще два года. Потом решил довести до ума то, что есть, а оставшееся потом впихнуть в другую книгу. К 9 марта завершил главу об инстинктах животных[20], за месяц внес дополнения в главы «Изменчивость в природе» и «Естественный отбор», в основном о дивергенции. 10 апреля сообщил Гукеру, что готов отправить ему текст, пусть скажет, издавать или нет.

Вряд ли он заметил, что за десятилетие, в течение которого он корпел над книгами и микроскопом, европейский интеллектуальный ландшафт изменился до неузнаваемости. Рождались неслыханные науки: термодинамика, биохимия, бактериология, физиология. Клаузиус и Томсон, Вирхов и Пастер, Кирхгоф и Бунзен уже внесли вклад в научную революцию; Бутлеров и Менделеев были на подходе. Гукер, Хаксли и Тиндаль сформировали группу молодых ученых, к чьим словам начинали прислушиваться. Оуэн заявил, что в черепе человека есть участки, каких ни у кого больше нет, и что череп — продолжение позвоночника; на лекции в Королевском институте в марте 1858 года Хаксли разбил его, доказав, что череп гориллы не больше отличается от человеческого, чем от бабуинового; он также заявил, что интеллект и психика «одни и те же у нас и животных». Но в целом биология продолжала оставаться лоскутным одеялом: анатомы говорят одно, психологи другое, медики третье, никто не понимает другого. Молодой науке требовалась объединяющая идея, позвоночный стержень, на который будут нанизываться теории и факты. Зачем? Есть время собирать факты и время их обобщать, это периодически случается, когда факты перестают умещаться в старой парадигме, превращаясь в кашу, лезущую из-под крышки; это можно пережить, но наступает момент, когда каша убегает, залив очаг.