Последний день жизни - Арсений Рутько

— Обыскать!

И через минуту десятки рук ощупывали карманы Эжена, все его тело. Бумажник, носовой платок, очки Марии Яцкевич, перочинный нож, часы — вскоре все оказалось в руках краснощекого лейтенанта.

Эжен наблюдал за происходящим безучастно, словно все это было не с ним и не имело к нему ни малейшего отношения. Открыв бумажник, краснощекий лейтенант старательно пересчитал деньги… Двести восемьдесят четыре франка… Так и не удалось тебе, Эжен, передать деньги Луи, переслать матери в Вуазен…

— Господин лейтенант! На часах — именная надпись! Да, часы, подаренные ему когда-то товарищами за победу в первой забастовке переплетчиков!

Чужие руки и так и сяк вертят самую дорогую и памятную для него вещь, отчетливый, но почему-то едва различимый голос читает вслух: — «Варлену — в знак признательности от рабочих-переплетчиков. Сентябрь 1864 г.».

— Это ваши часы?

— Да… мои.

— Прекрасно! Значит, вы действительно Эжен Варлен, руководивший после смерти Делеклюза сопротивлением?

Эжен молчал.

— Да или нет?!

Эжен молчал, глядя поверх крыш прощальным взглядом на багровые, словно окровавленные полосы дыма, на синие просветы меж ними. Да, прощай, жизнь, прощайте, мои дорогие, и живые, и мертвые! И все же ни о чем не надо жалеть! Помнишь, вчера, сидя вечером на обрыве Монмартра, ты говорил себе: «Никакая борьба с насилием, даже если она кончается поражением, не может остаться бесполезной…» Жаль только, что такие уроки даются человечеству слишком дорогой ценой…

Звериный рев сотен глоток как бы вернул его с неба на землю. С некоторым даже удивлением он оглядел собравшуюся вокруг него бесноватую толпу.

Он как будто и не чувствовал, как связывают ему наломленные назад руки, он как бы посторонним зрителем присутствовал при чьей-то казни в одном из парижских театров. И боли, физической боли не испытывал. Появилось ощущение огромной высоты, словно он откуда-то сверху смотрел и на самого себя, и на своих палачей.

Слов он но различал, видел лишь красные, распаленные ненавистью лица, искривленные криком рты и пену в углах губ, видел, как сверкали в прорвавшемся сквозь дым солнечном луче наполненные вином бокалы, звеневшие в честь — нет, не в честь! — а в ознаменование его гибели! Вспомнил, как в позапрошлом году, когда в Зоопарк впервые привезли купленного у Гагенбека льва, они вместе с Малышом ходили смотреть на могучего плененного зверя. Лев метался в клетке, а надежно защищенная решеткой толпа любовалась красавцем и владыкой Африки. Какой лютой ненавистью и какой жаждой свободы горели янтарно-огненные глаза зверя, с какой яростью разглядывал он людей перед решеткой. Эжен и Малыш стояли в стороне, отнюдь не любуясь муками плененного красавца зверя, а, наоборот, сострадая и сочувствуя ему! Они молча переглянулись и быстро пошли прочь.

Почему вспомнилась эта полузабытая сцена? Не потому ли, что теперь он сам, Эжен, оказался подобен плененному и бессильному в своем гневе зверю, что и у него не оставалось даже мизерного средства отмщения пленившим его негодяям? Правда, у него оставалась гордость, бесстрашие и презрение — последние скорбные паруса, которые донесут его до недалекой гавани…

На несколько секунд внимание Эжена привлекло белое пятно в толпе окружающих его злобных багровых лиц. Бушье?.. Да неужели это лицо Бушье, минуту назад выдавшего его, отдавшего на самосуд? Эжену казалось, что там стоял совершенно иной человек! Что-то изменилось в рисунке, в выражении лица, мииуту назад исполненного жажды кары. Что? Их взгляды столкнулись всего на мгновение, но и мгновения оказалось достаточно, чтобы Эжен почувствовал себя победителем, он, а не служитель господа бога Бушье, благостный и праведный, он, Эжен Варлен, которого через несколько минут растерзают и вобьют каблуками в землю…

Но нет, не скорой смертью было суждено умереть коммунару Варлену, мечтавшему о справедливом переустройстве мира! Кто-то сильным ударом трости сбил с его головы шляпу, и на лбу появился первый кровавый рубец. Следом кто-то швырнул в него пустой бутылкой. Она ударила с такой силой, что, если бы окружавшие пленника солдаты но поддержали Эжена, он упал бы. Бутылка попала прямо в лицо, выбила глаз.

На какие-то доли секунды это удовлетворило жестокость толпы, но выбитый глаз был виден не всем, стоящие вдалеке продолжали кричать:

— Смерть! Смерть!

Краснощекий лейтенант, видимо, еще не полностью овладевший искусством убивать подобных себе, испугавшись, что не сможет остановить ярость толпы, растерянно оглядывался. Он, конечно, знал, какая крупная дичь попала ему в лапы, какая его ждет награда. Или, может быть, боялся ответственности, если не остановит самосуда? К счастью, неподалеку показался еще взвод солдат, и лейтенант взмахом руки подозвал их. Эжена окружили плотной стеной.

И последний раз вскинув взгляд, уже смутно видя, почти не различая лиц, Эжен вэдрогнул и едва слышно спросил:

— Малыш? Ты?..

Да, в десятке шагов от него, в месиве багровых человеческих физиономии мелькнул разинутый в неслышном крике рот брата, побелевшие от ужаса глаза и губы. Что кричал Луи, разобрать было невозможно, ни одного слова. Эжен как будто различал мелькавший над головами людей костыль. Луи колотил по головам, по плечам, по всему, что попадалось под удар. И его тоже били и тащили куда-то появившиеся на шум жандармы! Гаснущим сознанием Эжен понимал, что Малыш пытается заступиться за него, сам лезет на верную гибель.

Последним усилием воли Эжен снова вскинул голову, и то ли ему почудилось, то ли он действительно услышал голос Луи:

— Бра-а-ат!

В эту минуту кто-то снова швырнул через плечи солдат чем-то жестким Эжену в лицо, и он потерял сознание.

А когда пришел в себя и глянул туда, где только что белело лицо Луи, там лишь колыхались ненавистные треуголки жандармов…

Толпа, окружавшая Эжена и его конвоиров, полностью запрудила улицу Лафайет, стоявшие вдалеке, чтобы лучше видеть, карабкались на карнизы домов и подоконники, влезали на стулья и столики кафе. Казалось, нет сил остановить толпу, остановить расправу над пленным.

Преодолев замешательство, лейтенант выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Крики стихли, вероятно, многие предполагали, что лейтенант просто убил Эжена, представление окончено и смотреть больше нечего.

Но Эжен Варлен все еще стоял на ногах, поддерживаемый солдатами с обеих сторон, по лицу его текла кровь.

— В чем дело? — возмущенно крикнул в лицо лейтенанту пожилой человек с серебряной звездой на груди. — Почему вы щадите негодяя?!

И, поднимая голос до крика, угрожающе размахивая пистолетом, лейтенант ответил:

— Категорический приказ генерала Галифе и адмирала Сиссе! Коммунаров расстреливать на том месте, где они восемнадцатого марта убили Лекоита и Клемана Тома! Я выполняю приказ моих командиров. В случае непослушания прикажу солдатам открыть огонь! Очистить дорогу!

Из толпы закричали:

— На Монмартр его! На pю Розье!

И кто-то подхватил с визгливым смешком:

— Да и рано убивать! Надо поводить! Помучить! На Монмартр его!

…Так исполнилось жестокое предсказание кюре Бушье. Через два долгих часа, проведя, протащив Эжена чуть ли не по всему Парижу, конвой и не отстававшая от него более чем трехтысячная толпа привели пленнику на вершину Монмартра. И здесь метрах в пятидесяти от дома номер шесть, на перекрестке улиц Лабонн и Розье, Эжена Варлена, совершенно обессилевшего, прислонили к стене и убили выстрелами в упор. И, уже лежа на земле, смертельно раненный, он приподнялся на локте и крикнул:

— Да здравствует Коммуна!

Бушье стоял на противоположной стороне улицы, и, когда все окончилось, лейтенант конвоя увидел и узнал его. Отпустив солдат, лейтенант подошел к Бушье, козырнул.

— Мосье! Я лейтенант шестьдесят седьмого линейного полка, моя фамилия Сикр. Я должен представить моему командиру рапорт о состоявшейся казни и прошу вас засвидетельствовать события рапорта. Не будете ли вы так любезны зайти со мной хотя бы в это кафе? Я не задержу вас…

Следом за лейтенантом Сикром Бушье вошел в кафе, молча присел к столику. В лице у него не было ни кровинки, и он не мог произнести ни слова.

Сикр попросил у владельца кафе чернила и, достав из своей походной сумки бланк рапорта, заказав стакан вина, принялся неторопливо, по-ученически старательно писать. Хозяин кафе поставил стакан вина и перед Бушье. Вино было цвета крови. Бушье невольно глянул в окно, — на той стороне улицы толпа вокруг неподвижного тела Эжена редела, кое-кто, проходя мимо, пинал мертвого ногой. Глянув почти с суеверным ужасом на стоявший возле его руки стакан, Бушье так резко отодвинул его, что стакан опрокинулся, и вино пролилось на стол.

— Не извольте беспокоиться, мосье! — готовно подскочил хозяин и принялся вытирать стол не особенно чистой салфеткой. — Прикажете повторить, мосье?