Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

Перед смертью Степан Трофимович, услышав то место из Евангелия от Луки, где говорится о бесах, вошедших в стадо свиней, понимает, кто такие были его сын, Ставрогин, Шигалев и прочие, но обретает веру, что Россия избавится от бесов.

В «Бесах» описаны пожары, устроенные соратниками Верховенского и призванные способствовать хаосу, необходимому для начала революции. Они также приобретают символический образ будущей революционной стихии:

«— Пожар! Все Заречье горит!

Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.

— Поджог! Шпигулинские! — вопили в толпе.

Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:

— Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оно чувствовало!

— Шпигулинские, Шпигулинские, некому больше!

— Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!»

Прототипом этих пожаров послужили знаменитые петербургские пожары, которые полиция приписала революционно настроенному студенчеству, чтобы настроить против него общественное мнение и получить предлог для репрессий. Пожары начались с середины мая 1862 года. 24 мая цензор А. В. Никитенко записал об этом в «Дневнике»: «Вчера в Петербурге было разом четыре пожара в разных частях города. Один, и всех сильнее… около Лиговки. Толкуют о поджогах. Некоторые полагают, что это имеет связь с известными прокламациями от имени юной России и которые были разбросаны в разных местах».

Большие пожары в последующие годы отмечались и в провинции, однако никаких доказательств связи пожаров со студенческим движением так и не было найдено.

Одновременно с пожарами в Петербурге появилась революционная прокламация «Молодая Россия», авторство которой приписывалось Н. Г. Чернышевскому, тогда как настоящим автором был революционер-народник Петр Григорьевич Зайчневский. Возбужденный этими слухами, Достоевский решил нанести визит главе революционно-демократической партии, которого он принял то ли за организатора, то ли за вдохновителя поджогов, с тем чтобы тот убедил своих товарищей не допустить беспорядков. Чернышевский не имел отношения к прокламации, фактически провоцирующей власти на репрессии против демократического крыла российской интеллигенции. Достоевский, по словам лидера «Современника», произвел на него впечатление человека с глубоким умственным расстройством, ибо сама мысль о причастности его к поджогу Толкучего рынка свидетельствовала, что «умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным».

Н. Г. Чернышевский так вспоминал об этой встрече семь лет спустя после кончины Достоевского: «Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. По-дошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора „Бедных людей“. Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: „Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими“. Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями в поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: „Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание“. Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить их. Он стал отвечать на данную ему тему, забыв прежнюю; я дал ему говорить о делах его журнала сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним, уходившим в дверь».

Достоевский же оставил нам злую пародию на Чернышевского. В последней февральской книжке журнала «Эпоха» в 1864 году он опубликовал едкую сатиру на общественные настроения 60-х годов, повесть «Крокодил», в которой критика усмотрела не без оснований пародию на Чернышевского, хотя Достоевский это категорически отрицал. Чернышевский был, однако, хорошо узнаваем современниками в образе почтенного чиновника Ивана Матвеевича, проглоченного крокодилом, но оставшегося в живых и продолжающего из чрева крокодила пропаганду передовых идей, почерпнутых из «прогрессивной печати», вроде того что «экономический принцип прежде всего!». При этом сама прогрессивная печать больше жалеет крокодила, а не Ивана Матвеевича, о чем свидетельствует следующий пассаж из газеты «Волос», узнаваемой пародии на либеральный «Голос» Краевского. Здесь иронически обыгрывается известное выражение «крокодиловы слезы»: «Всем известно, что мы прогрессивны и гуманны и хотим угоняться в этом за Европой. Но, несмотря на все наши старания и на усилия нашей газеты, мы еще далеко не „созрели“, как о том свидетельствует возмутительный факт, случившийся вчера в Пассаже и о котором мы заранее предсказывали. Приезжает в столицу иностранец-собственник и привозит с собой крокодила, которого и начинает показывать в Пассаже публике. Мы тотчас же поспешили приветствовать новую отрасль полезной промышленности, которой вообще недостает нашему сильному и разнообразному отечеству. Как вдруг вчера, в половине пятого пополудни, в магазин иностранца-собственника является некто необычайной толщины и в нетрезвом виде, платит за вход и тотчас же, безо всякого предуведомления, лезет в пасть крокодила, который, разумеется, принужден был проглотить его, хотя бы из чувства самосохранения, чтоб не подавиться.

Ввалившись во внутренность крокодила, незнакомец тотчас же засыпает. Ни крики иностранца-собственника, ни вопли его испуганного семейства, ни угрозы обратиться к полиции не оказывают никакого впечатления. Изнутри крокодила слышен лишь хохот и обещание расправиться розгами (sic), а бедное млекопитающее, принужденное проглотить такую массу, тщетно проливает слезы».

Жена же Ивана Матвеевича Елена Ивановна и друг дома Семен Семеныч не слишком огорчены его отсутствием. Чернышевский, как известно, самый свой знаменитый роман «Что делать?» написал во время заключения в Петропавловской крепости, а в 1864 году Николая Гавриловича как раз сослали в Сибирь. Его обвинили в составлении прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», содержавшей крамольный призыв «К топору зовите Русь!». В дальнейшем было доказано, что Николай Гаврилович данную прокламацию не писал, но Достоевский об этом, естественно, не знал. Поэтому топор в руках Раскольникова стал мрачным символом «шестидесятничества». В образе же супруги Ивана Матвеевича увидели злую пародию на супругу Чернышевского Ольгу Сократовну Чернышевскую, урожденную Васильеву, которая послужила одним из прототипов Веры Павловны в знаменитом романе. Как и один из героев «Что делать?», Чернышевский дал жене полную свободу, и она ею пользовалась. О бурных романах Ольги Сократовны было широко известно в Петербурге. Интересно, что в конце жизни Чернышевский уверовал в Бога. Фотография, сделанная в 1889 году на смертном одре, запечатлела православный крестик в его сложенных руках. Но Достоевский об этом уже не мог узнать.