Любовь моя - мелодия - Муслим Магомаев

И вот в Баку приехал Леонид Ильич Брежнев. На концерте я, естественно, пел «Малую Землю» Александры Пахмутовой. Эта песня мне всегда нравилась, как бы ее сейчас ни критиковали. Там нет ничего про Брежнева, там про солдатский подвиг, который был и который вошел в историю Великой Отечественной войны. Что бы там ни говорили, но подвиг не перестал быть подвигом, а погибшие герои не перестали быть героями.

Во время исполнения песни «Малая Земля» на экране в глубине сцены шли документальные кадры военной кинохроники. Показали и молодого Брежнева на каком-то военном катере… Конечно, воспоминания о военных годах и звучавшая песня растрогали немолодого уже генерального секретаря и его соратников. Первым заплакал Черненко, за ним сам Брежнев. Потом стали вытирать слезы другие…

Понятно, что после такого сильного переживания наше с Робертом творение было воспринято в зале просто как хорошая патриотическая песня: оно не вписалось в тот эмоциональный настрой, в котором находились Брежнев и его окружение. Генсек даже не понял, что песня посвящена ему, когда наша четверка деятелей культуры ее преподносила. Я подал Леониду Ильичу роскошно сделанный клавир — на веленевой бумаге с золотым тиснением, в кожаной папке. Брежнев подумал, что у него хотят взять автограф и полез за ручкой. Алиев понял этот жест, кивнул, и часть стола тут же освободили. Брежнев сел и поставил свою подпись…

Я шепотом спросил Гейдара Алиевича:

— Что же делать?

— А ничего. Тебе подписали — ты и бери на добрую память. Не каждый же день такое бывает. А Леониду Ильичу мы вручим точно такой же дубликат, мы его — предусмотрели на всякий случай. В самолете я его ему и передам.

Брежнев слушал меня и раньше, в Германии, где я оказался в тот раз потому, что он должен был приехать туда с визитом. Сначала я не понял, зачем меня неожиданно включили в большую (кстати, очень сильную) группу артистов, которые выезжали, чтобы обслуживать наши войска в ГДР. Потом уже стало ясно, что меня отправили туда, чтобы я на всякий случай был поближе к Берлину: а вдруг Брежнев и Алиев, который сопровождал его в той поездке, захотят на концерте услышать Магомаева, а он тут, под рукой.

Наша группа дала концерты в трех городах. На заработанные деньги я решил купить большой столовый сервиз. Это фарфоровое чудо под названием «Мадонна» мне упаковали в громадных размеров коробку. И вот теперь, когда меня вызвали в Берлин, что со всем этим делать? Не тащить же с собой? Выручила Ольга Воронец, которая взяла на себя мою проблему: «Муслим, я для тебя сделаю это». Такой мужественный поступок красивой женщины я не забуду никогда…

В Берлине уже готовили небольшой концерт. Кто-то из артистов приехал специально из Москвы, кого-то взяли из нашей группы… Что именно я пел тогда, уже не помню, но одну песню я должен был исполнить обязательно — это итальянская партизанская песня «Белла, чао», о которой меня заранее попросили. Эта песня очень нравилась Брежневу.

Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте, который устраивался по поводу очередного выдвижения его кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я пел, а весь огромный зал стал мне подхлопывать, потому что именно это с непосредственностью делал Леонид Ильич. Потом это стало у него чуть ли не привычкой. В Берлине, когда объявили «Белла, чао», я увидел, как сидевший в первом ряду Брежнев наклонился к Алиеву и показывает ему: мол, сейчас будем работать, хлопать. И действительно, Леонид Ильич отхлопывал громче всех. Так и повелось: если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов…

Кстати, если бы не расположение ко мне Леонида Ильича Брежнева и Гейдара Алиевича Алиева, я бы в свои тридцать с небольшим не получил звания народного артиста СССР. Представил меня к званию Азербайджан, но года два-три дело не продвигалось: у меня оказалось много недоброжелателей, в основном среди чиновников среднего уровня. Простые слушатели меня любили, в «верхах» мне тоже симпатизировали, а вот в Министерстве культуры среди чиновников любовью я не пользовался. Может быть, и зависть здесь сказывалась, и независимость моего характера (и по сей день меня напрасно держат за гордеца), и моя тогдашняя молодость была многим, более солидным артистам поперек горла. Они считали, что у них больше заслуг для получения высокого звания… Так что чиновники встали стеной.

Я понял одну хитрость: чиновник отказывает до тех пор, пока ему не прикажет инстанция, выше которой ничего нет. Понимал это и Гейдар Алиевич. При встрече с Брежневым он сказал: «Муслиму Магомаеву не дают звания народного артиста, тянут уже который год». На следующий день все было подписано…

Значительно позже Алиев хотел было посодействовать мне и с получением Ленинской премии, но Брежнев в это время умер. Помню, в начале ноября 1982 года я находился в Баку, когда мне позвонил заместитель министра культуры Кухарский. Он передал просьбу Брежнева выступить на праздничном концерте в честь 7 ноября. Я был нездоров и отказался, передав при этом привет Леониду Ильичу. На следующий день Кухарский снова позвонил: «Леониду Ильичу передали, что вы не сможете выступить из-за болезни. Он пожелал вам скорейшего выздоровления». А через три дня после праздничных торжеств Брежнева не стало…

Не получил я и Государственной премии. Сначала все шло по заведенному порядку. Я спел перед комиссией, все были уверены, что премия у меня в кармане. Поехал в Баку, занимался там своими делами. Вдруг звонок из Москвы: Пахмутова сообщила, что в комитете по премиям в последний момент возникли сложности, могут прокатить. У Александры Николаевны удивительная интуиция: действительно, меня прокатили. Могу, правда, удовлетвориться тем, что «пострадал» я из-за того, что премию дали Юрию Башмету, музыканту безусловно великому. Хотя, честно говоря, были в списке кандидатуры, которые могли бы и потесниться.

Когда я рассказал об этом Гейдару Алиевичу (он тогда был уже первый зампред Совмина СССР), он меня пожурил:

— Почему ты раньше не позвонил мне в Москву?

Мне хотелось, чтобы все было, как положено. Сказали заполнить документы — заполнил, сказали спеть — спел. На программу «Мои любимые мелодии» были хорошие рецензии. Иннокентий Михайлович Смоктуновский написал яркую статью… Никто не сомневался. Почему я должен был вас беспокоить? Зачем давать лишний повод для злых языков: дескать, опять его поддерживает папа.

Если честно, я даже не обиделся на жюри, на комитет по премиям. Обижаться было не на кого: обижаться на них — бесполезно, обижаться на себя — глупо. Сначала я просто по-человечески разозлился, а через неделю и это схлынуло — забыл, как и не было. А потом — были уже 80-е годы, перестроечный излом — это оказалось далеко не главным в жизни: все эти звания, регалии, премиальная суета… Распался Советский Союз, и мы, артисты, почувствовали себя плохо. Раньше все наши республики были для нас как один дом, как одна сцена. Теперь же, въезжая в свой родной Азербайджан, в гостеприимную Белоруссию или в любимую Украину, мне приходится заполнять декларацию… Я себя как народного артиста СССР прошу объявлять только сейчас — страны нет, а звание осталось. А когда страна была, я говорил ведущим программу: «Объявите просто — Муслим Магомаев».