Тюремные дневники, или Письма к жене - Сергей Мавроди

На том и расстаемся. Адвокат уходит, а я остаюсь в кабинете и жду охранника. Разводящего. Однако вместо разводящего заходит какой-то довольно пожилой офицер с седыми усами. Вероятно, местный опер.

— Объяснение будете писать?

— Какое объяснение?

— По поводу найденной у адвоката записки.

(Так! Записку все-таки нашли!)

— Дайте мне чистый лист бумаги.

— Зачем, бланк же есть?

— Я хочу сделать заявление.

— Все заявления передаются с утра на утренней проверке.

— Я объявляю бессрочную сухую голодовку.

— Хорошо, передайте с утра рапорт.

С этими словами он уходит. Какой рапорт? Это он должен рапорт начальству сделать. Впрочем, неважно. Пусть делают, что хотят.

Я начинаю шагать по кабинету из угла в угол. В голове какая-то ватная каша. Пустота. Мыслей никаких. Все уже думано-передумано сто раз. Теперь думать нечего. Надо только действовать.

Минут через десять дверь снова открывается. Заходит новый опер.

На вид совсем молодой парень в гражданке. В серых брюках и черной рубашке.

— Напрасно Вы, Сергей Пантелеевич, с самого начала так себя повели. Только к нам заехали и сразу сами себе проблемы создаете.

— Дайте мне, пожалуйста, ручку и бумагу.

— Зачем?

— Я хочу написать заявление.

— Какое?

— Это имеет значение?

Опер молча встает, выходит и через полминуты возвращается с ручкой и листом белой бумаги. (Бумага, кстати, паршивая. Наша, наверное.)

Я беру ручку и пишу: «В связи с нарушением моих конституционных прав на защиту объявляю бессрочную сухую голодовку. Требую перевести меня обратно в тюрьму «Матросская тишина». Потом подвигаю бумагу оперу. Он берет ее в руки и внимательно читает.

— Меня теперь, наверное, в одиночку посадят? — интересуюсь я.

— Почему?

— Ну, если человек объявил голодовку, его же по закону должны в одиночку на время голодовки перевести?

(По закону это действительно так.)

— Ну, Вы понимаете… Тюрьма переполнена… Камер свободных нет…

(Что за бред!? Впрочем, не важно. Пусть делают, что хотят.)

Я пожимаю плечами.

— Ну, нет, так нет.

— Но зачем Вы все-таки это делаете?

— Там все написано.

— Но почему Вы говорите, что у Вас конституционные права нарушены?

— Послушайте, к чему все эти разговоры? Я Вам уже все сказал.

Просто делайте теперь, что положено.

Опер берет мою бумагу, встает и выходит. Я опять остаюсь один.

Минуты через две заходит разводящий. Быстро меня обыскивает, бегло просматривает бумаги и командует: «Выходите!» Выходим. Идем тем же путем по коридору и возвращаемся в камеру. (Опять без всяких пеналов. Ну, и ну! Сервис.)

Я вхожу в камеру, молча подхожу к своей шконке, взбираюсь на нее и ложусь на спину, закинув руки за голову. Вопросов никаких мне никто не задает. (Ну, естественно! Кто же осмелится сам меня о чем-то спросить? Обратиться с вопросом к самому Вельзевулу! Это мне уже знакомо.)

Так проходит примерно полчаса. В камере все занимаются своими делами, разговаривают между собой и старательно меня не замечают. Не беспокоят.

Снова раздается знакомый стук.

— На букву М!

Кто-то подходит к двери.

— Да нет, другой. Который наверху лежит!

(Ого! Быстро же я здесь завоевываю популярность!)

Подхожу к двери.

— На вызов! Прямо сейчас.

— Пошли. Я готов.

Выходим. Знакомый коридор, знакомый кабинет. Хотя нет, кажется, другой. Впрочем, все они здесь одинаковые. Жучками-микрофонами понапичканные.

Из-за стола навстречу мне поднимается какой-то моложавый подполковник.

— Здравствуйте, я начальник следственного изолятора.

(О! Сам хозяин!)

— Так какие у Вас проблемы?

— В заявлении все написано.

— Но зачем Вы это делаете?

— Послушайте, все Вы прекрасно понимаете. И Вы, и я.

— Да, я все понимаю.

— Вот и действуйте по закону!

— Хорошо. Мы Вас сейчас на время голодовки переведем в одноместную камеру…

(О-о! Прекрасно!)

… Но имейте в виду. Если у Вас начнутся проблемы со здоровьем, мы будем вынуждены проводить принудительное кормление. Ну, Вы знаете, наверное, как это делается. Вводится специальная кишка. Через рот или через нос. Умереть мы Вам все равно не дадим.

— Посмотрим.

— И зря Вы все-таки это делаете. Здоровье только гробите. Ничего Вы этим не добьетесь.

— Посмотрим.

На этом мы и расстались. Я возвращаюсь в камеру и начинаю укладываться. Сокамерники переглядываются растерянно некоторое время, потом один нерешительно спрашивает:

— А чего ты?

— Меня с вещами заказали.

— С вещами?

— Да.

Длинная пауза.

— Ну, давай, мы тебе продукты соберем.

— Не надо. Я сухую голодовку объявил.

(Черт! До чего все эти разговоры противны! Как будто хвастаюсь.)

Все ошеломленно молчат.

— Зачем?

— Хочу, чтобы меня назад, на Матроску вернули.

— Возьми меня с собой! — неожиданно просит знакомый мне уже армянского вида парень.

(«Возьми меня с собой, Иван Царевич! Я тебе пригожусь», — мелькает у меня в голове. Впрочем, там, кажется, не «возьми», а «не стреляй» было. Ну, не важно.)

— … Я с тобой куда угодно поеду. Мы вместе таких дел замутим!

(«Замутим!» Я тут уже замутил одно «дело».)

— Ты, Серег, лучше кончай все это! — вступает другой. — Мы, вон, сегодня суп из свежей капусты варим!

— Слушай! — с некоторым раздражением отвечаю я.

(Суп!.. Из свежей капусты!)

… У меня, блядь, голодовка, а ты мне про суп рассказываешь. У тебя хоть чувство такта есть?

Все неуверенно смеются.

— Да ничего тут с ними не сделаешь. Это на воле можно, а тут они хозяева!

— Ладно, ладно. Там видно будет. Разберемся.

— Ты только, когда с этой голодовкой своей закончишь, выдвини еще одно требование. Чтобы тебя обязательно опять в нашу камеру вернули.

В 602-ую. Мы уже тут настроились с тобой поговорить, пообщаться.

— Хорошо, договорились.

(Только ногами вперед! Аминь.)

Через несколько минут за мной приходят. Я беру свои вещи, сую под мышку матрас с подушкой и простынями и выхожу из камеры. Спускаемся с конвойным на первый этаж. Обыск, сборка, стакан. Опять сборка…

Я что, тут и буду теперь жить? В этом шконка-туалет-умывальнике?!

Больше места ни для чего нет. Даже окна нет.

— Эй, старшой! Мне вещи раскладывать? Я здесь останусь?

— Подождите, сейчас узнаю… Да, раскладывайте!

Очень мило! Впрочем, не важно. Пусть делают, что хотят. Здесь, так здесь. По хую! Не все ли равно, где умирать? Хотя, конечно, смерть в тюрьме… За решетками, запорами, среди равнодушных охранников… Это, конечно же, ужасно! Помню, когда я впервые прочитал про Аль Капоне, что он умер в тюремной больнице, я содрогнулся. Провести такую жизнь и закончить ее на тюремной больничной койке!..