Петля - Аркадий Адамов

Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает — без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем.

Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали, чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы ее потом своим детям и внукам: «Каждая человеческая жизнь священна и неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец».

Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль, где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.

Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж, тем лучше.

Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит. Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.

— Чем доволен? — спрашиваю я.

— Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, — хвастливо сообщает Виктор. — Теперь в счет будущего года уголек даем.

— Небось и премию вручат?

— А на кой нам премия? — усмехается Виктор. — Нам почет давай. Портрет в газету.

— Ну, лишних две-три сотни не помешают, — возражаю я и, усевшись на кровать, тоже закуриваю. — Особенно семейным. Ты передо мной-то не выпендривайся.

— Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. — Виктор небрежно машет рукой. — Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не снилось. Купить нечего — вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней купаться не будешь.

— Как это так — нечего купить? — удивляюсь я.

— А так. Вот, к примеру, «Жигули». Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на «Яву» уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что. Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим, Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен. Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит… — Виктор широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. — Даешь портрет, и точка!

— Да уж, твой портрет любую газету украсит, — говорю я.

— А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: «Холостой». Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель — всему голова… Если бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.

— Так вот, скажи учителю, — в тон ему говорю я, — ты кого-нибудь на этом фото узнаешь?

И показываю ему ту самую фотографию.

— Ну-ка, ну-ка!.. — весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает ее у меня из рук. — Страсть как люблю знакомых узнавать.

Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.

— Да-а… — наконец с сожалением произносит он. — Не сумел я тогда с ними поехать. А то бы… Нарушил, понимаешь, режим.

— На губу посадили? — улыбаюсь я.

— Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь, накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и… Сам понимаешь. Еле потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: «Цыц! Я ж тебя прижигаю». А она слушать не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как навалилась.

— А что было, если бы ты поехал?

Виктор сокрушенно вздыхает.

— Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе даже не представляешь. Во любовь взяла, — он зажимает пальцами горло. — А главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки, понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, — Виктор тычет пальцем в фотографию, — назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все. Уехала невенчанная.

— Здрасьте! — говорю. — Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец. Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном.

— А я на второй день как встал, так и одумался, — смеется Виктор. — Чего же мне за ней скакать?

— То есть — как одумался?

— А так. Чего это я вдруг буду жениться! Года мои не вышли. Пузо не залечил. Девку толком не узнал. Легкомыслие это одно курортное, вот и все. Это самый опасный брак, я тебе скажу. Человека надо не на отдыхе узнавать, дорогие товарищи. Все они тут, понимаете, как конфета «Маска» или даже трюфель. Все сладкие, когда оближешь. А если глубже? Какая там начинка?

Виктор вскакивает со стула и, сунув руки в карманы брюк, возбужденно прогуливается из угла в угол по комнате, упиваясь своим красноречием и словно сам себя заклиная.

— Значит, ты на этой фотографии Оксану узнал? — спрашиваю я. — Твердо?

— Ясное дело, она это. Эх, какая девка! Она ж на самом деле в сто раз красивей. Ты сюда даже не смотри.

В тоне Виктора звучит явное сожаление.

— А еще кого ты здесь узнаешь?

— Еще?..

Виктор подходит к столу и, не вынимая рук из карманов, склоняется над фотографией, как бы заново ее рассматривая. Кажется, в первый раз он никого, кроме Оксаны, там не заметил.

— Ну, вот Вера стоит, — говорит он, не отрывая глаз от снимка. — Костя, Максим, Павел… Да все тут наши.

— Кто такой этот Павел?

У меня нет необходимости непременно запутать Виктора и отвлечь его внимание от интересующего меня человека.

По-моему, чем проще, тем лучше, и я без всякой радости и увлечения воспринимаю, например, мою теперешнюю «учительскую» легенду, а порой это мне даже неприятно. Ложная романтика хитрости, притворства и обмана в дешевых «шпионских» книжках и фильмах, по-моему, ничего, кроме вреда, не приносит. Ведь получается, кто коварней и хитрей обманет, тот и победит. Безнравственно это. Тут восхищаться нечем, и когда в нашей работе приходится все же хитрить, это всегда неприятно, поверьте мне.

У Виктора, однако, не закрадывается никаких подозрений и не возникает никаких вопросов в связи с моим интересом к Павлу. Виктор вообще парень искренний, простодушный и открытый. К тому же сейчас он охвачен волнующими воспоминаниями. Видно, эта Оксана все же оставила след в его душе.

— Павел кто такой? — переспрашивает Виктор, все еще не в силах оторвать взгляд от фотографии на столе. — Ничего парень, вот за этой самой Верой ударял.

— Тоже жениться собирался? — как можно беззаботнее спрашиваю я. — И тоже курортный роман?

— Во-во. Именно, — усмехается Виктор.

Он наконец отходит от стола, усаживается в кресло возле меня и достает сигареты.

Мы закуриваем, и я задаю новый вопрос:

— А откуда он, из какого города, не знаешь?

— Откуда?.. Из Орла, что ли. Или из Воронежа. Не помню уж. Да зачем он тебе сдался?

Я давно жду этого вопроса и уже готов к нему.

— Вроде мы где-то с ним встречались, — говорю я. — Ты его фамилии не помнишь?

— Нет, — подумав, отвечает Виктор. — Не помню.

— Ну, такой тихий, скромный парень, робкий такой, да?

— Ого, робкий! — Виктор хохочет. — Мы, знаешь, пошли как-то в театр вчетвером. Оксана-то моя с Верой этой дружила. Видишь, вон, обнявшись, стоят на фото. Ну вот. Вечером, значит, через парк возвращаемся после театра, а на одной аллее шпана собралась. Ну, и на гитаре какую-то похабщину наяривают. Девушки наши, конечно, вперед ходу. Испугались, понятное дело. А Павел так, знаешь, спокойно к ним подходит, гитару забирает и говорит: «Чего ж вы такой божий дар калечите? А ну, слушайте». Да как выдал… Мать честная! Девушки наши в стороне стоят как завороженные. Я, понятно, возле них охрану несу. А ребята те его окружили, рты разинули и не вздохнут, не охнут. Вот как забрал!

— Что же он спел?

— Не помню уж. Душевное что-то. Вроде того, что мать, значит, сына из тюрьмы ждет, а он за любовь сидит. Потом гитару отдал и говорит: «Вот, гаврики, мотайте на ус. В тюрьме холодно». И к нам пошел. А ты говоришь — робкий.