Санаторий - Феликс Дымов

— Он погибнет?

— Нет. Умрет в семьдесят от цирроза печени.

— Я хочу убить его сейчас. Разреши, Агни. Я убью его до наезда. Агни, пожалуйста, можно? Мне доставит это большое удовольствие. Ты же знаешь, как на меня действуют положительные эмоции…

— Нельзя!

— Ну почему? Почему этим можно погибнуть, а тому рылу — нет?

— У них собственные законы. Мы не имеем права вмешиваться.

— Но мы ведь уже вмешались. Если вместо двух смертей нужны обязательные две, то я найду еще одного. Неужели в этом потоке автомобилей не найдется еще что-нибудь отвратительное?

— Я не могу тебе объяснить, но нельзя, Мэй, нельзя!

— А что-нибудь придумать можно? Ну ради меня, пожалуйста!..

— Я могу их здесь долго держать.

— Бесконечно долго?

— Не совсем.

— Агни, а рак — это больно?

— Перед самой смертью — да.

Ливень не прекращался. Валерия, прикрыв сумочкой лицо, чтобы не смылась косметика, пыталась остановить такси, но они пролетали мимо, обдавая ее холодной водой. Краем глаза она заметила, что за ней наблюдают из стоящей у кафе машины, и, когда та тронулась, нерешительно, но все же подняла руку. В полусумрачном салоне, приведя себя в порядок, она повернулась к водителю и воскликнула удивленно:

— Антони!

Он выразительно посмотрел на нее, но молчал. Она удивилась еще больше:

— Боже мой! Пятнадцать лет! Ну почему ты молчишь?

— Я думаю о тебе… — наконец проговорил он.

— Нет, правда?! — недоверчиво хихикнула Валерия.

— Ты сильно постарела, — серьезно сказал он.

— Оригинальный комплимент, — она слегка обиделась.

— Я говорю правду, — он помолчал, добавил: — Но это хорошо, что ты постарела… Хорошо.

— Почему? — Ее брови взлетели вверх.

— Ты становишься более земной, осязаемой, — повернулся к ней Антони и, держа руль одной рукой, другой коснулся ее подбородка. — Такая же складка была у моей мамы. И вот эти морщины… Ты улыбаешься и куришь одновременно, потому вот здесь такой скос.

— Мы в кого-нибудь врежемся! Ты ведешь машину и так рассматриваешь меня… — Она откинулась на спинку сиденья, взглянула испуганно и непонимающе.

— Я тебя рассмотрел еще в кафе, — словно не для нее, а для себя произнес Антони.

— Почему же я тебя не видела?

— Да и я не сразу тебя узнал. Принял за стареющую проститутку.

— Ну спасибо, — протянула она.

— И знаешь почему? — глянул он в упор.

Валерия резко повернулась, пружины сиденья скрипнули одновременно с ее голосом:

— Почему?!

— Твои манеры, взгляд… Ты влечешь мужчин. Но не как замужняя женщина. Даже твои украшения говорят не о достатке, а об одинокой независимости.

— Ты стал психологом, — попыталась съязвить она. — Смешно…

— Нет, постой, — Антони захотелось закончить свою мысль, он никогда еще не был так разговорчив. — Ты профессионально вскидываешь ногу на ногу, не так, чтобы не выглядеть развязной дешевой девкой, а так, чтобы медленно увлекать за хорошую цену. Ты уверенно смотришь на официантов и публику, ты снисходишь до мужчин, видишь их пороки насквозь. Ты умна, и поэтому не арканишь в мужья, и все же чего-то ждешь. Ты всего добилась сама — и положения, и денег. О, наверное, ты умеешь и постоять за себя. Но ты одна, и прекрасно знаешь, что все это дерьмо тебе не подходит. Тяжело быть умнее умных мужиков. Тебя ведь не заманишь мишурой, не запудришь мозги. Потому что с самого начала, с первого слова, жеста ты предполагаешь ложь и предлагаешь ложь. Ты смотришь на себя в зеркало, любишь и ненавидишь свое отражение. Ловко манишь, обманываешь и презираешь себя за это. Так ведь?

Валерия молча курила. Ей хотелось внимательно посмотреть на Антони, но она боялась поймать его взгляд.

— Можно продолжать? — спросил он. Голос его дрогнул.

— Да, — бросила она.

— Если бы ты видела свою спину со стороны. Вот такая линия, — Антони провел рукой, — она свидетельствует, что ты привыкла к неге и лени. Ты многое можешь, но едва ли захочешь. У тебя ленивые плечи, бессильные руки. Твои тонко переплетенные вены на кистях резко обозначены из-за алкоголя. Хаотичный, безобразный образ жизни. Твои отлакированные ноготки все равно не делают тебя аристократичней, к чему, по-видимому, ты стремишься. Твоя кожа становится серой и вялой, покрывается сеткой морщин, потому что презрение к себе и своей жизни иногда поглощает тебя и ты забываешь маслянить и массировать кожу, надевать улыбку, страстно и загадочно оглядываться вокруг. Я прав?

— Ты так много говорил, что я не всегда следила за твоими словами. Но, честно говоря, не могу понять, откуда ты все это взял? — Она улыбнулась, правда, улыбка была натужной.

— Я смотрел на тебя, — просто сказал Антони.

— Хорошо, допустим. Но ведь раньше ты меня знал другой.

— Да. Но и по-другому любил и ненавидел.

— Как это?

— Если я начну объяснять, ты не поверишь.

— Конечно.

— А если я попытаюсь доказать?

— Попробуй.

— Тогда вернемся в то золотое времечко.

— Как? — спросила Валерия.

Антони включил музыку и остановил машину на красный сигнал светофора. Он провел рукой по Валериной до сих пор мокрой от дождя шее, затем резко сжал пальцы. Валерия испуганно замерла.

— Смотри, вон видишь впереди огни. Вообрази за ними черную полосу леса.

— Вижу, — сдавленно произнесла Валерия.

— Смотри на них до рези в глазах, а я громче сделаю музыку. Ты должна вспомнить, ты вспомнишь…

— Зачем? — Валерия испуганно вскрикнула. — Я больше не хочу!

— Поздно, — твердо сказал Антони.

Он устало закрыл глаза и для верности прикрыл ладонью. “Что я делаю? Перекресток. Я веду машину. Зачем я затеял этот эксперимент с памятью именно сейчас. А впрочем, что мне терять, только то, что она выйдет из машины и навсегда уйдет в дождь. И жизнь кончена. Пусть уж будет так”. Он очнулся от вскрика.

— Антони! Я не вижу нашего прошлого. Мне плохо, что-то очень сильно болит. Отвези меня в больницу.

— Подожди. Не загорается зеленый. Что у тебя может болеть?

Он медленно наклонялся к Валерии и ощущал в себе такую смену чувств, о которой не мог даже вообразить. Глубокая симпатия, привязанность, ироническая заботливость сменялись усталостью, озлоблением и раздражением, потом покорная зависимость, и снова усталость. Нет, это не прошлое, это — будущее. Валерия старела на глазах.

Агни разбудил Мэй, когда сине-зеленые огни ненависти Антони к Валерии перестали скользить по их рукам.

— Пахнет грозой, — сказала Мэй, потягиваясь. — Как свежо. Что было?