Сибирь - Георгий Марков

- Как ее, это самое... значит, оно... Кондрат виноват, - начинает свою волынку Филимон,

- В чем же он виноват? В чем? - голоса раздаются из всех углов.

- Значит, оно - рыба, - уточняет Филимон.

Изба наполняется гулом, смехом, чей-то женский голосок перекрывает все остальные гояоса:

- Пошто Прохор Шутилин продавал рыбу в два раза дороже, чем купил?

- Как ее, это самое... Шутилин коммерсант, - пытается отвести упреки о г лавочника Филимон. Ему что?

Он свои двадцать фунтов отборных окуней получил от Прохора совершенно беспиатно. Всем это известно, и "сборная" откровенно гогочет. Притихли, будто набрали воды в рот родственники и дружки старосты. Уж лучше б помолчал Филимон, чтоб не влазить добровольно в такой конфуз.

- Тихо! Хочу спросить: какое возмещение желает получить от Судаковых Григорий Елизаров? - поднид)ается с лавки Лукьянов. Его разноцветные глаза останавливаются на Филимоне, потом ищут Елизарова. Тот сидит за спиной старосты и бопыпе всего боится встречи лицом к лицу с Лукьяновым. Есть у него свои провинки перед охотником.

- Игнат Игнатыч, это самое, как ее, зачти, - просит староста.

Писарь читает ту часть бумаги, в которой излагается итог этой истории в том виде, как он рисуется Филимону со сватом Григорием: Кондрат Судаков обязан возместить Елизарову стоимость- пойманной в омутах рыбы (10 пудов 30 фунтов), принеси! повинную Елизарову и получить от "обчества" строюе порицание с предупреждением о выселении в случае повторения своих набегов на чужие наделы.

- Правильно! - кричат сторонники Григория и Филимона.

- Ого-го! Смотри, чего захотели! - восклицают сочувствующие Судаковым.

Шум долго не затихает. Филимон и не старается унимать. "Пусть орут. Мужик поначалу надорвет глотку, израсходует себя на крике, а потом его голой рукой бери, он ласковый, как телок, становится". Так размышляет Филимон. Почти так же думает и Лукьянов; почти, но все же не так. "Пусть покричат. Скорее поймут, что криком делу не поможешь". Он хочет сказать словцо, но не торопится, выжидает. Вот и бабы визжат.

Пусть немного повизжат. И в самом деле, через две-три минуты гам в доме стихает. Теперь самое время встать и спросить старосту и Григория в лоб.

- Как, по-вашему, земельные наделы и водоемы - одно и то же? спрашивает Лукьянов, и разноцветные тлаза его ищут Григория.

Филимон дергает себя за бородку, тянет и без того длинную шею, бормочет:

- Как ее, это самое, значит, оно... Водоем при наделе...

- Каждый малец знает: между крестьянами делится только земля. Река и озера - боговы. - Это подает голос Мамика. Она говорит тихо, шамкает, но все слушают ее как завороженные. Филимон, откинув руку за спину, подает знак Григорию: выручай, сват, делай вид обиженного и униженного.

Красный, в каплях пота, стекающих по вискам, Григорий начинает плакать. Могучие его плечи под добротным романовским полушубком вздрагивают, голос тоже дрожит. Росту в нем без двух вершков сажень, а хнычет как малолетний и немощный:

- Связать... в телегу бросить... Это что ж? Не разбой разве?..

- А Михаиле скулу кто свернул?

- Мужики! Поимейте жалость: плачет-то неподдельно, как дите!

Шум, гвалт вновь будто раздирают стены дома вдовы Лычковой. Филимон машет руками, кричит:

- Как ее, это самое, неладно, мужики! По одному бы, это самое!

Крик на сходке подобен ураганному ветру: вспыхнет, ударит оземь, взметнет непроглядный столо пыли, пронесется по поляне и тут же растает, затихнет, словно бы и не было его.

Вот ведь только что кричали все и вдруг притихтн, смотрят друг на друга, и у каждого в глазах один и тот же вопрос: как же быть-то? А может быть, Кондрат-то в самом деле виновен?

Лавочник Прохор Шутилин тут как тут. Он только этого затишья и ждал:

- Обчество! Это что же? Выходит, ты своему наделу не хозяин? Завтра, к примеру, приезжаешь на свои поля, а на них "чужой скот. И ты не моги его тронуть, иначе тебя свяжут - ив телегу мордой... Разве порядки, господа мужики?!

- Непорядок! Правильно! - кричат дружки Григория, которым обещан еще с вечера бочонок медовухи.

- Не с той стороны сеть плетешь, Прохор!

- У него завсегда так: сорок да сорок - рубль двадцать, - отвечают сторонники Судаковых.

И тут встает с разъяренным видом Степан Лукьянов.

- Ты что там прячешься за спиной старосты, Григорий?! Выдь сюда, чтоб видел тебя мир. Поговорим при всех и начистоту. - Лукьянов останавливается.

Ждет, когда Григорий выйдет. - Выходи, чего ж ты медлишь? Когда слезы лил. на середину дома выпер, а теперь снова в нору...

Григорий не спешит. Но Филимон чует, что не уступить народу нельзя. Лукьянова поддерживают изо всех углов. Он отступает влево от стола, и теперь Григорий как Иисус Христос при вознесении. Его видят со всех сторон.

- Вспомни, Гришуха, нонешнее лето. Вспомнил, нет? Вспомни-ка, где ты карасей ловит? - наступает Лукьянов.

Григорий молчит. Круглое лицо его, заросшее мягкой, пуховой бородой, становится малиновым, как вареная свекла.

- Как ее, это самое, скажи, сват Григорий. - Староста и не хотел бы этого разговора, но такое упорное молчание тоже не на пользу его свату. Вместо обвинителя, который собирался испепелить своих противников, он сам подставляет бока, сам становится обвиняемым.

- В озерах ловил. Мало ли озер-то? - пытается увильнуть от прямого ответа Григорий.

Ну нет, не на того нарвался! Лукьянов не собирается умолкать.

- А на Конопляном озере ловил? - спрашивает он строгим тоном.

- Где все запомнишь! - снова увиливает Григорий.

- А ну, Филимон, скажи-ка, кого мы с тобой видели на Конопляном озере, когда ехали из волости? Помнишь, кого мы встретили с бреднем?

В доме становится тихо-тихо. Все замерли, придержали дыхание. Ничего не скажешь, цепко схватил Лукьянов Григория с Филимоном за загривок.

- Как ее, это самое, Григорий ловил рыбу на озере, - признается Филимон.

- Ты слышал, Григорий?

- Не глухой, - вздыхает с отчаянием Елизаров.

- Пусть-ка скажет, на чьем наделе Конопляное озеро? - слышится бабий задиристый голосок.

- В самом деле, Григорий, скажи! - настаивает и Лукьянов.

- Да он, язви его, язык-то не проглотил ли? - подзадоривает все тот же бабий голосок.

- Я скажу, коли так, как ее, это самое, - бормочет Филимон. - Надел тот Степахи Лукьянова.

- Григорию, вишь, память отшибло. У него на свое только память, подъелдыкивает бабий голосок.

4

Катя наблюдает за сходом, и у нее ощущение такое, будто перечитывает она заново статьи большевистских хазет. Сколько раз она читала о классовой борьбе в деревне, о росте кулака, о его притязаниях на власть, на землю, на рабочие руки. Все, что происходит сейчас, на ее глазах, словно происходит специально для нее. "Знают все-таки наши люди деревню!" отмечает про себя Катя. Ей приятно сознавать и другое: в большевистских газетах, в листовках партии, в статьях Ленина в последнее время много пишется о пробуждении классового сознания в толще трудового крестьянства... И в этом не ошибаются большевики. Катя видит, что Кондрат Судаков здесь не один, что десятки таких, как он, не дают его в обиду, встают против произвола и насилия. "Побольше бы в деревню послать наших пропагандистов, чтоб крестьянин не варился в собственном соку, знал, что происходит на белом свете", - думает Катя.

Но отвлекаться ей для своих размышлений надолго не приходится. Течение сходки вдруг начинает обостряться...

- Как ее, это самое, мужики, - нудит Филимон, - непорядок! Пусть Кондрат повинную принесет, как ее, это самое... Григорий при смерти был!

Сход мгновенно угадывает маневр старосты: потеряв надежду сорвать с Судаковых кущ в деньгах, Филимон пытается унизить Кондрата. Что значит лриие сти повинную? Это значит - встать Кондрату на колени перед Григорием, признать себя виновным в действиях, которые осуждаются "обчеством"...

- Не бывать этому! Кондрат ничего худого не сделал! - визжат бабы.

Теперь ожесточенно кидается в спор сам Кондрат Судаков. Он высокий, худой и гибкий, как тальниковый прут на ветру. Легко согнется в одну сторону, повернется быстро-быстро, согнется в другую сторону. Одну руку держит, прижав к животу. На ней цел только один большой палец. Остальные срезаны снарядом как ножом. Кондрат из тех, кто пострадал на фронте в первые месяцы войны. Одет он в азям под опояской, широкие холщовые штаны и бродни с завязками выше щиколоток. Голова в плешинах после ожогов все там же, на фронте. Седоватые волосы растут клочьями, напоминая кустарник по косогору.

- Это почему же, по какой такой причине я буду виниться перед Гришкой?! - надтреснутым голосом кричит Кондрат. - Только потому, что он богатый, а я бедный?! А может, потому, что он сват старосте...

- Ты, это самое, как ее, охолонись, Кондраха, - предупредительно машет костлявой рукой Филимон.

Кондрат разъяряется еще больше:

- Ну что, занутрило тебя, паскуда!

Но тут Кондрат перехватывает: обзывать старосту не полагается. Как-никак он избран народом, и его достоинство должен оберегать каждый, по нраву ли он тебе или нет.