Революция Гайдара - Петр Авен

П. А.: Министр был Громыко120.

Ан. К.: Начальник мой посмотрел запись, может, что-то поправил, в общем, мы очень быстро это дело отдали в секретариат. Я чуть ли ночью не спал, потому что ответственное дело, причем начальник мой был очень порядочный человек, я знал, что он никогда себе не присвоит, если скажут, что хорошо. Шанс был такой: если не понравится — получить по шапке, но не очень сильно, потому что это не мое дело, а если понравится, то начальник не присвоит, по крайней мере, все лавры. И действительно, «наверху» очень понравилось, министр это дело утвердил и бумагу эту напрямую отправил в Политбюро.

С этого момента у меня жизнь просто изменилась. Я стал ходить на коллегии, записывать слова министра, попадать к нему на беседу, в общем, совершенно другая жизнь. Такое участие в делах министерства обычно начинается с начальника управления. Ну, и дальше быстро пошел вверх. Потом пришел Шеварднадзе, и все это продолжалось еще с большим успехом. Помогло мне и то, что в 1989 году я опубликовал в «Международной жизни» статью, где резко критиковал нашу внешнюю политику. Смысл ее состоял в том, что надо пересмотреть точку зрения на наших так называемых революционных друзей, на Запад и т. д. Ее сразу перепечатала New York Times и даже рассматривали на Политбюро. Сначала в ЦК партии меня жутко раскритиковали, Хонеккер121 написал против меня от имени СЕПГ письмо. Но Шеварднадзе, очевидно, сочувствовал моим идеям. Я при нем и стал начальником управления.

П. А.: Расскажи про эволюцию твоих взглядов.

Ан. К.: В 1975 году я впервые оказался на Западе и сразу в США. У нас было управление международных организаций, и мы ездили на сессию Генассамблеи ООН, которая проходит каждый год в Нью-Йорке. Там я попал в супермаркет. У меня был шок не от того, что я увидел на полках, а от того, что покупателями оказались не какие-то там капиталисты, а обычные люди. Латиносного типа или афроамериканского, явно не «белые воротнички». И они набирали полные корзины.

А. К.: Как это было не похоже на закрытый распределитель для советской номенклатуры!

П. А.: Я знаю со слов Самотейкина — референта Брежнева, как Брежнев первый раз приехал в Америку и его Никсон привел в супермаркет. Они там были пару часов, а на выходе Брежнев сказал: «Женя, с ширпотребом они вопрос решили, а с продовольствием — привезли к нашему приезду. Так быть не может».

Ан. К.: Ребята, кстати, наши в миссии рассказывали, что до этого еще кто-то из членов Политбюро был и его не удалось переубедить в том, что супермаркет — это не потемкинская деревня. У Ельцина, кстати, тоже был шок. Он в США после супермаркета матом ругался, хотя вообще он не ругался.

П. А.: Такой же шок был у Хрущева, который после поездки в США начал огромную жилищную программу — он только там понял, что вся страна может жить если не в отдельных домах, то в своих квартирах. Удивительно, что и сейчас наши люди, даже самые образованные, мифологизируют Запад, совсем не понимая западную жизнь. Хотя супермаркеты уже не удивляют.

Ан. К.: Культурная несовместимость очень большая. Ну хорошо, супермаркет — это первый удар, который я почти пережил, а второй удар сильнее. Я пошел в книжный магазин. Долго там лазил и смотрю — написано Russian Classics. Чехов, Достоевский, Толстой, то есть все как надо. И «Доктор Живаго». Прочитать «Доктора Живаго» в Москве не было возможности, я взял книжку, пошел в Централ-парк и там целый день читал, правда, на английском языке. Потом вспомнил, что эта книга запрещенная, поэтому, дочитав до края, я так и оставил ее на лавочке. Потом месяца три я мучился, уже приехав в Москву: «Что там антисоветского?»

А. К.: Это всех мучает… Но, насколько я понимаю, там же основная претензия была не по содержанию книги. Там претензия была в том, что Пастернаку отказали в издательстве здесь, и он, никого не спросив, издал ее на Западе.

Ан. К.: Артикулировалось, может, и так, но я пришел несколько к другому выводу. Я пришел к выводу, что там проблема в том, что он не с нами, не с коммунистами, не с партией. Он не против партии…

П. А.: Но и не за.

Ан. К.: Но это даже хуже. Это хуже, то есть система тоталитарная не в состоянии терпеть не то что отрицания, а…

А. К.: Людей, идущих отдельно.

Ан. К.: Именно! Я пришел к выводу, что система не терпит вообще никакой личной свободы. И вот это обстоятельство привело меня к абсолютнейшему внутреннему диссидентству. У меня не хватило ни смелости, ни пороха стать настоящим диссидентом. Я продолжал работать в МИДе, но все больше вдумывался, чем я занимаюсь, что у нас за внешняя политика, и постепенно у меня все это стало разрушаться, как карточный домик, и я в конце концов стал просто антисоветчиком. Работу свою хорошо знал, делал очень хорошо, наверное, но в то же время очень четко отдавал себе в этом отчет.

Когда пришел Горбачев, когда началась гласность и перестройка, мы на это смотрели с большим подозрением. В МИДе еще несколько ребят было примерно моего возраста, мы друг друга знали, представляли себе, что все находятся в близком к моему состоянии.

Молодежь в МИДе, выбившаяся в люди, занималась в то время такими, например, вещами. Скажем, Горбачев собирался куда-нибудь в командировку. Мы ему готовили речи, бумаги и т. д. Вот он, например, говорит: «Гласность». Мы собираем отклики на эту поездку и пишем ему, якобы истолковывая эти отклики, следующее: «Гласность — это хорошо, а вот в ООН есть Всеобщая декларация прав человека 1948 года. Там говорится не про гласность, там говорится про свободу слова, свободу печати, мнения, собраний и все такое. Вот если бы это сказать, то было бы совсем здорово, потому что это общепринято, это в декларации». Вот долбили, и потом Горбачев в конце концов сказал про свободу слова. Кажется, это произошло году в 1989-м, мы были очень счастливы. Мы ему подготовили выступление, он это в ООН произнес, и тут же нашлись хитроумные диссиденты, «Московские новости» и другие, которые стали на это ссылаться. Как же, Горбачев сказал: «Свобода слова», поэтому вообще никаких ограничений нет, что хочу, то и пишу.

Мы сознательно делали такую подрывную работу, но дальше нас не хватало. Потом появился российский Верховный Совет — значительно более радикальный, чем советский, особенно когда председателем избрали Ельцина, который шел на выборы с очень радикальными лозунгами и поддержкой «Демократической России». Тут у меня уже не выдержали нервы, как и у многих. Мы подумали: «А вдруг это правда шанс на реальные преобразования?» Горбачева мы не считали таким шансом, а Ельцин, показалось, — это действительно шанс. Ну вот, я стал копать землю, чтобы каким-то образом представиться Борису Николаевичу.

Переход в МИД России

П. А.: Какой был год?

Ан. К.: 1990-й. Лукин122 мне помог. Он стал народным депутатом РСФСР, а до этого какое-то время работал у нас в МИДе. Увидев, что он стал депутатом, да еще к тому же председателем комитета по международным делам, я пришел к нему как к единственному знакомому и сказал, что готов на все, хочу к вам. Он на меня посмотрел, сказал: «Хорошо, хорошо». И порекомендовал.

П. А.: А чем в то время занимался российский МИД?

Ан. К.: Если человеку в пенсионном возрасте не могли дать место хорошего посла, то МИД РСФСР был одним из очень хороших вариантов. Там был особнячок на проспекте Мира, который я успешно унаследовал, и делать там было нечего абсолютно, но в то же время все было как бы нормально — там была вторая вертушка, персональная машина.

А. К.: Поездок за рубеж не было?

Ан. К.: Бывали, но это были очень легкие, приятные поездки — по хозяйству, по каким-то культурным связям. Ну, например, в какую-нибудь канадскую Альберту или, скажем, в какую-нибудь землю ФРГ, которая была побратимом с Российской Федерацией. Я один раз только в такую поездку попал, потому что она была ранее согласована. Мне очень понравилось. Такой приятный отдых, пиво попить и все.

П. А.: Но тебя назначал Верховный Совет России уже совсем для других целей. Когда это было?

Ан. К.: Осенью 1990 года. Вместе с Шойгу, которого, как это ни смешно, тогда с первого раза не утвердили. А меня утвердили.

П. А.: Ты понимал, что тебя ждет?

Ан. К.: Я понимал, что иду в оппозицию, потому что в этот момент отношения между центром и РСФСР были ужасные. 12 июня Верховный Совет принял декларацию о государственном суверенитете, и с этого момента, собственно, Ельцин — председатель Верховного Совета и правительство России — это была такая, по сути, легальная оппозиция.

Ан. К.: У меня было очень большое желание, чтобы это произошло. Не то, что мы захватим власть, а то, что вообще весь этот проект как-то удастся, что появится какая-то динамика. Я просто не мог устоять перед соблазном поучаствовать в этом.