Новый мир. № 11, 2002 - Журнал «Новый мир»

Для меня знакомство с творчеством Эбаноидзе началось с романа «…Где отчий дом». Грузинская реальность, явленная в русской речи, впечатывалась в сознание ярко и празднично. Она несла в себе энергию жизни, которой так не хватало в те годы. Впрочем, солнце и радость в русской литературе были всегда в дефиците. Чаще всего благодаря пишущим по-русски инонациональным авторам сохраняются в нашей литературе солнечные островки оптимизма и мудрости. Достаточно назвать имена Фазиля Искандера, Иона Друцэ, Чингиза Гусейнова. (Иногда кажется, что всю историю русской литературы последнего столетия можно определить в двух словах — прощание с мудростью.)

Бестселлер семидесятых, «Брак по-имеретински», выдержавший десятки изданий и переводов на иностранные языки, несколько экранизаций — неудачных, по мнению автора, — я прочитал только сейчас. Он так и просится в руки Георгия Данелии. После первого романа я перечитал и остальные. Безусловно, чтобы извлечь максимум удовольствия, читать надо их в нашу русскую зиму, когда за окном тьма и холод. Перечитывая, убеждался, что это литература не одноразового использования. То есть попросту классика.

Слышу: непонятно, чей классик — грузинский, русский, московский? Да в чем проблема: и русский, и грузинский. Вон украинцы приватизировали Гоголя, ну и прекрасно. Из-за классиков воевать не будем. Тем более, как говорит одна из героинь романа «Ныне отпущаеши…», в России один хозяин — «строгий, неподкупный, справедливый. И знаете, кто это? Не Горбачев, не Ельцин, не Гаврила Попов. Это русская литература».

Соединенные в новой книге по принципу контраста, романы высвечивают и то, что раньше не бросалось в глаза. Сегодня очевидно, что наряду с репортажно-жгучей современностью в них присутствует и вечность — мудрость просвещенного и одновременно народного взгляда на вещи. Становится также заметно, что зерна раздора и вражды рассыпаны уже и в первом романе. И поэтому стоит вернуться к его анализу десятилетия спустя.

Безмятежное, неосознаваемое счастье юных героев — Нуцы и Ладо — еще в пределах природного мира. Оно обеспечивается запасом энергии, дарованной при рождении. Река и горы, родники и виноградники, животные и деревья, люди — все явлено для молодых героев в своей природной особости и несомненности. И Красный Симон, председатель колхоза, и бывший поп Касьян, пьяница и шутник, и Бесо Ниорадзе, деятель теневой экономики, — все дети одной и той же земли, равно достойные жизни и счастья, хотя и понимают они его каждый по-своему.

Молодой скульптор Ладо воспринимает своих земляков, в сущности, как давно привычные детали пейзажа вроде Синего камня или любимой реки. Между собой эти герои в пространстве первого романа также никак не сталкиваются, мирно располагаясь каждый в своей нише. Агрессивного противодействия не происходит, отчасти и по богатству земли, щедро вознаграждающей за труды любого; но главное, конечно, благодаря наличию силы, многократно превосходящей каждого, имя которой — власть. Кстати, демонстрации этой силы в романе отсутствуют. Не пахнет ни парткомами, ни райкомами, ни даже участковыми милиционерами. Реальный ее представитель — Красный Симон — кажется всего лишь старшим родственником.

В почти идиллической деревенской жизни торжествует стихия естественных начал и общинной солидарности. Правда, в период становления новой власти Симон получил пулю от кого-то из односельчан, чуть было не ставшую роковой. Но это было давно. День за днем катится по пробитым колеям обычаев и сложившихся норм поведения, всосанных с молоком. При любой власти доля земледельца всегда одинакова: однообразный, тяжелый, отупляющий труд. Поэтому крестьянство, или слой людей, работающих на земле, остается самым консервативным классом. Все перемены для него — только к худшему. В какой-то мере обаяние первого романа возникает и за счет идиллически-патриархального фона. Но это не нарочитая лакировка действительности, а лишь взгляд на нее глазами молодых и переполненных жизненной энергией героев, пребывающих еще в природе, вне социума.

В эту самодостаточную жизнь традиционного общества вторгается незаметно чуждый элемент. Им оказывается не кто иной, как внучек уважаемой Теброне, живущий в Тбилиси. Он получил высшее образование и стал — подумать только! — скульптором. Надо же! За это, говорят, даже и деньги платят. И хорошие. По крови, по детству, проведенному в деревне, он, конечно, свой. Поэтому так радостно принимает деревня дорогого Ладо — своих она умеет любить. Одобряет она и решение Красного Симона поручить земляку создание скульптуры, которая украсила бы площадь перед правлением. Все-таки не какому-нибудь чужаку отдавать кровные денежки. Да заодно и посмотрим, чему он там научился, в этом своем городе.

Правда, почему-то вместо Симона, заслужившего честь быть изваянным (на что тот и сам надеялся), внучек Теброне выбирает дочку соседа-спекулянта Бесо Ниорадзе — Нуцу. Ох уж этот Ладо! Ясное дело — на девушку приятнее глядеть! А Ладо, то бишь Владимир, перебивавшийся в Тбилиси случайными заказами на памятники, отощавший, обнищавший — нелегок хлеб свободного художника при любой власти — и на занятую десятку приехавший в родную деревню, уже видит в худенькой смуглянке образ своей родной Имеретии. «Я видел, — повествование идет от лица героя, — что именно она должна быть моей натурой — только юная красота девушки давала мне возможность выразить всю любовь и нежность к моей земле».

Получив у отца Нуцы разрешение позировать и превратив старый сарай с козой в мастерскую, со всем пылом художественной натуры Ладо принимается за работу. Тем более что о хлебе насущном думать не надо: вино, хлеб и сыр доставляют ему ежедневно, а лобио готовит, конечно, бабушка, старающаяся откормить сильно отощавшего внука. Нуце за то, что стоит и ничего не делает, — оказывается, это тоже работа, — Красный Симон пообещал выписать десять трудодней. Чего только не выдумают в этом городе!

Ладо увлечен своим замыслом, доволен своей прелестной и послушной натурщицей, отец которой довольно легко согласился отпускать ее в сарай-мастерскую. Ничего, кроме будущего шедевра, молодой скульптор не видит. Эйфория творчества, в которой пребывает наш герой, выглядит со стороны всего лишь откровенной влюбленностью. Это очевидно для всех — и для старой Теброне, на глазах которой в порыве творческого восторга Ладо обнимает и целует Нуцу, и для деревни, лазутчики которой подглядывают через окно в крыше, и главное, для Бесо Ниорадзе. Ну что ж, парень образованный, с перспективой, свой — не какой-нибудь кот в мешке. Бесо согласен отпускать ее в сарай. Разрешение было отпраздновано как помолвка, с привлечением всех родственников, с шумным и веселым застольем, с бесконечными тостами, с мужским хоровым пением. Умение превращать в праздник каждое движение по дороге жизни — черта, безусловно, национальная.

Суть происходящего во время поистине раблезианского — или, вернее, грузинского — пиршества ускользнула только от будущего жениха. А тут еще и ежедневные прогулки после работы — на глазах у всей деревни. Это для Ладо Нуца — прежде всего модель, а для деревни она — прежде всего девушка, которая гуляет с парнем. Смысл этих прогулок и времяпровождения в сарае для деревни очевиден — скорая свадьба, радость для всех. Да и Нуца увлечена городским восторженным краснобаем, так не похожим на мрачно преследующего ее Комода. В какой-то момент она даже готова убежать с ним — умным, красивым, щедрым.

И вот после всех творческих исканий и мук работа закончена. Бегущая Нуца, Нина Виссарионовна Ниорадзе, явленная в глине, осторожно укутана в рогожи. Дней пять Ладо на радостях бражничает с дедом Касьяном и со всеми, кто подворачивается. Он совсем не подозревает, что вот-вот станет героем иного, уже трагикомического, действа. После праздника, последнего в мире полной свободы и всеобщей любви, он вдруг оказывается в мире насилия и ненависти.

Совсем неожиданно для себя Ладо узнает, что все ждут его женитьбы. «Если бы я женился на всех натурщицах, которые мне позировали!..» — в сердцах восклицает наш скульптор. На что бабушка справедливо возражает: «Нуца не каждая!» Тем более не натурщица. Она из другого мира, где это слово ничего не значит. Просто девушка, на которой ты собираешься жениться, может тебе кое-что позволить, как бы одолжить. (Помнится, что в свое время то ли Ван Гог, то ли Сезанн жаловался, что провинциальный городок не позволит им иметь натурщиц.)

Возникает неожиданная ситуация, в которой свободный художник, готовый ради своей свободы голодать и нищенствовать, вдруг оказывается в состоянии грубого принуждения. Деревня, излучавшая еще недавно токи любви и уважения, теперь едина в своем гневном порыве: от мала до велика все требуют женитьбы героя. Опять же потому, что все еще считают его своим, которому надо просто подсказать — забыл в городе, — как себя вести в подобных ситуациях. Ведь пострадала честь девушки — теперь даже Комод не женится на ней. «Но я же ее пальцем не тронул!» — упорствует в своем заблуждении Ладо, демонстрируя полное непонимание законов такого вроде бы привычного и милого его сердцу мира.