Чужие ключи - Александр Лонс

Кормили не так уж плохо, можно даже сказать хорошо, только вот невкусно и однообразно, да и маловато как-то. Завтрак — каша и чай. На обед обычно какой-то странный суп, картошка с паровой котлетой (по-моему, без мяса) или гречневая каша с такой же котлетой… как вариант — с биточками. Компот. На ужин — тоже каша и чай. Причем чай жидкий, и, кажется, вообще без чая. Вечером диетикам выдавали кефир.

Довольно быстро остатками разума я понял, что если буду принимать прописанные таблетки, то легко пополню ряды овощей. Почти сразу навострился прятать таблетку за щекой, около зуба мудрости, и когда медсестра требовала открыть рот после приема, возникала иллюзия отсутствия таблетки во рту. После я ее незаметно выплевывал и продавал одному вконец офигевшему от лечения наркоману.

Каждый день делали какие-то уколы. «Витамины», как говорила медсестра. Отвертеться от них не получалось никак.

Ощущалась острая недостаточность чтива. То, что было в местной библиотечке я или уже читал и хорошо знал, или не хотел читать вообще, а передаваемых друзьями книг хватало, как правило, на полдня. Поскольку иметь электронные гаджеты запрещалось, то от скуки я периодически думал о своей прошлой жизни. Но думать об этом четко и сколько-нибудь продолжительно не получалось. Чувствовалось, что прошлое уже гораздо дальше и теперь мало относится к этой текущей реальности. Прошлое отступило куда-то в иное пространство, утратив связь с действительностью.

Иногда я заходил в палату дедов: мне удалось втереться к ним в доверие, используя чай и умение рассказывать занятные истории. В нашем государстве хорошо то, что владелец коробки сигарет или пачки черного чая всегда найдет себе приятелей. Кроме того, весьма полезно уметь рисовать, травить всякие байки, недурственно петь или по памяти читать хорошие и разные стихи. Но со стихами не всегда получалось так просто. В отделении лежал маленький лысенький свихнувшийся алконавт, которого все называли «Суслик». Он читал вирши без повода и согласия со стороны слушателя. Выглядело это обычно так: он подходил к кому-нибудь, как правило, новоприбывшему, и, обдавая пациента запахом гнилых зубов, без всякого предупреждения громко декламировал дурным голосом:

— Я спросил у дяди Феди: «Почему машина едет?»

Дядя Федя нос потер и сказал: «у ей мотор».

Я поправил дядю Федю: «не у ей, а у нее».

Возмутился дядя Федя: «ах ты сука, ё-моё!»

Я на всякий случай в руку взял осколок кирпича

И ответил: «Я не сука, я орленок Ильича!»[9]

Репертуар был небогат и всем давно надоел, поэтому кое-кто из дедов обещал пересчитать лысому алкоголику ребра. Но исполнить угрозу не получалось никак: провести потом несколько дней «на вязках» не хотел никто. Вообще-то, если отвлечься от этого случая, в отделении ценили умеющих делать что-либо из ничего. Так заведено в любых сообществах и коллективах, поэтому деды не составляли исключения. Они-то и оказались самыми интересными собеседниками. Так один из них, сравнительно молодой и интеллигентный дед (по-моему, ему не было еще и шестидесяти) утверждал, что каждый алкоголик и наркоман совершил в своей жизни какой-нибудь тяжкий грех, и потом произошло замещение одного греха другим. Исходный грех перешел в алкоголизм или наркоманию. Соседи по палате уважительно звали его «Митрич», и с ним всегда было о чем поговорить. В отличие от впавшего в детство Суслика, Митрич никогда не повторялся.

— …Еще такой вариант был, — рассказывал Митрич о своей бурной геологической юности, — поехать в Питер «на собаках», сиречь, на электричках. Помнится, в моей безбашенной молодости то считалось любимым экстремальным развлечением. Обычно собирались человека три-четыре и ехали. Сейчас даже и не скажу, сколько там пересадок. Кажется, четыре. Или пять? А, вспомнил! Четыре пересадки, пять электричек: Москва — Тверь; Тверь — Бологое; Бологое — Окуловка; Окуловка — Малая Вишера; Малая Вишера — Ленинград. В те времена если успеть на тверскую электричку в семь утра, то к половине одиннадцатого вечера можно было попасть в Питер. Основной кайф состоял в бесплатности проезда — беготня от контролеров, уговаривание их, жалобы на безденежье, слезливые рассказы и жестокая необходимость доехать. Специально придумывалась душещипательная, но обязательно нетривиальная и правдоподобная байка. Для каждой поездки применялась своя история — это было неукоснительным правилом, повторы не допускались.

— Как у ключников Лукьяненко? В «Спектре»? — невольно перебил я.

— Что еще за спектр? — сердито не понял Митрич.

— Ладно, это я так… А достоверности рассказа как добивались?

— Так и добивались, по Станиславскому. Главное было — себе верить, пока врешь, Господи, прости меня грешного. Всякие там потери денег, кражи кошельков и надобность попадания на похороны любимой прабабушки — не использовались, как банальные. Где-то в Бологом обычно возникало трусливое желание вернуться назад, которое желание следовало подавить. Теперь, после пуска «Сапсанов», одну ключевую электричку отменили, и без ночевки где-нибудь в Окуловке или в том же Бологом не доехать никак. А это, сам понимаешь, совсем другой коленкор получается.

— А что за истории вы придумывали? — с интересом спросил я. Этот человек меня просто заворожил: в нем чувствовалась какая-то непонятная мне духовная сила и неясная способность к воздействию на окружающую реальность.

— Ну, разные там. Иногда даже не совсем придумывали. Был у нас один такой друг, что мог убедить кого угодно и в чем угодно. Он распределился потом в Вулканологический институт и уехал на Камчатку. Все ему верили. Например, использовалась байка, что надо, мол, успеть сделать прививку от бешенства, при этом нужна не просто вакцина, но обязательно гипоаллергенная, финского производства, что имеется только в Питере, причем в одном лишь месте: в Институте скорой помощи имени Джанилидзе. Та вакцина, что в Москве — не годится, опасная аллергия у пациента, а денег ни на что, даже на проезд нет. Предъявлялся сам пациент — парень с «укушенной» ногой, который якобы не мог самостоятельно ходить, а мы все нищие, сопровождающие его друзья-студенты. Даже справки и направления на бланках с собой были. Делали их при помощи очумелых ручек и ксерокса, прости Господи. Еще такую историю помню. В Питере проводится фестиваль бардовской песни для сбора средств в помощь кому-то там для лечения где-то там. А мы все приглашены выступать, но денег на проезд, естественно, нет. Одна наша подруга имела некоторые вокальные способности, «убедительного» приятеля с нами тогда не было, нам не поверили, и ей пришлось петь. Что интересно — такой фестиваль действительно имел место и проводился в Ленинградской области. Даже песню помню: «Я потомок хана Мамая, подо мной гарцует конь». Мы же были группой припевки и поддержки. Главным считалась достоверность, ну и обилие мелких доказательных подробностей. Сейчас, разумеется, подобные истории никак не прошли бы, никого бы не впечатлили… Кстати, тот парень, что убедительно врал, плохо потом кончил — на Камчатке спился и умер. Жалко его всем было, просто сил нет, царство ему небесное, прими Господь его грешную душу.