Поль Верлен - Пьер Птифис

Его сомнения («да, правда, Вас ищу я, но найти не смею»), колебания, сознание собственной греховности, слабости, малодушия исчезают под напором Его голоса.

Он буквально «сбрасывает кожу», воскресает, «старый человек» медленно выходит из него. Прежние бесчисленные богохульства и грехи, его глупое прошлое, как огромная черная масса, постепенно уходит, отдаляется от него.

15 августа, в праздник Успения Богородицы, ему разрешают причаститься. Поль в полном экстазе. Знаменитое стихотворение из «Мудрости»:

О Боже, Ты меня любовью ранил…[325]

написано именно в этот день[326].

В этом стихотворении — одной из вершин поэтического искусства Верлена — его мысль заключается в том, что таинство поэзии берет свое начало прямо из божественных таинств:

О Господи! Бог радости и мира,Мое неведенье, мой страх — томят!О Господи! Бог радости и мира.

Все это знаешь Ты, все это знаешь,И то, что я беднее всех других!Все это знаешь Ты, все это знаешь.

Но что могу, все отдаю Тебе[327].

Больше всего поражает и трогает в этом стихотворении то, что у его несчастного автора нет ничего: ни друзей, ни семьи, ни денег, ни репутации, ни свободы. Единственное, что он может отдать и отдает, — свои страдания. Без всякого преувеличения можно сказать, что он входит в то состояние света, мира и покоя, которое свойственно святым. «Я стал бы мучеником», — пишет он.

Такова история обращения Верлена. Лепеллетье делает вид, будто все это случилось внезапно, под влиянием сильных переживаний, и было просто наиграно. Но факты говорят о том, что Поль обдумывал это в течение трех месяцев. «То, что заря засияла, объясняется тем, что солнце уже давно поднималось из-за горизонта», — пишет Луи Морис[328].

Обращение, какими бы ни были его причины, было глубоким и искренним. Но сделало ли оно из Верлена образцового христианина? Это уже другой вопрос.

Его желание быть отныне «самой нежностью по отношению к другим, самой покорностью Иному» могло бы заставить поверить в это. Но как только он спустится с небес на землю, вновь обратится к повседневным, будничным делам, сразу проявится «старый Адам». Поль не изменился. Божественная любовь, наполнившая жаром его сердце, не смогла растопить накопившуюся злобу, разбить камни ненависти в душе. Верлен-заключенный — христианин, Верлен-влюбленный и разлученный с женой — нет. Он скрывает свои чувства. Тсс! Только бы его обращение не стало новостью на устах у всех! Только бы его эхо не докатилось до улицы Николе! Боязнь людского мнения парализует его, он опасается, что его отстранение от мира истолкуют как слабость. Чтобы показать Лепеллетье, что он не стал законченным ханжой, Поль отправляет ему эпиграмму на нос Жюля Клареси и, чтобы доказать, что его «нежность» имеет границы, он информирует своего приятеля о том, что по возвращении из тюрьмы собирается тотчас возобновить борьбу с папашей Моте[329]. «Нужно, чтобы эта „мелкая насмешница“, — пишет он о жене, — жрала свою блевотину, вот тогда-то при наличии гарантий — о! какими прочными они должны быть! тебе не все известно, но ты сам все увидишь вскоре! — она сможет возродить наш брак, но жить мы должны очень далеко от ее отца и матери — я их ни во что не ставлю. Вот тогда я обо всем забуду, все ей прощу и счастье ее будет совершенным».

Поль готов простить лишь в том случае, если у него попросят прощения за все причиненное ему зло. Требование, пожалуй, вполне логичное — считая себя невиновным, он уверен в том, что не должен добиваться чьего-либо прощения, — но антихристианское, тем более что в Евангелии сказано: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего… если же не послушает… скажи церкви»[330]. Из всего христианства Верлен вынес только идею воскрешения, забыв, быть может, о самом главном — о раскаянии. Вот почему в тот момент, когда он считал себя основательно уверовавшим в религию Христа, на деле он сбился с этого пути. Одного мистицизма было недостаточно. Вот почему Поль недолго находился в таком состоянии, несмотря на героические и достойные похвалы усилия, свидетелями которых мы стали. До последних минут своей жизни он отчаянно пытался вернуться к той чистой вере и невыразимому счастью, которое он испытал в тюрьме — и никогда этого не достиг.

Впрочем, изменилась как духовная, так и материальная сторона его жизни. Он уже не безвестный заключенный. Он занимает довольно заметное место в тюрьме, священник и директор тюрьмы часто приходят к нему в камеру, приносят книги, часами дружески беседуют с ним. Его тянет работать — он вновь принимается за Шекспира (читает в оригинале), изучает Библию на латыни. Надзиратель-фламандец, которого он учит французскому, буквально осыпает его сладостями: пирожными, шоколадом, жевательным и курительным табаком. Мать, вернувшись в Бельгию, посещает его по четвергам и воскресеньям. От нее он узнает, что Лепеллетье предпринял серьезные шаги для его освобождения и что, вполне возможно, срок ему сократят. Как-то ей удалось просунуть ему через решетку камеры для свиданий номер «Фигаро». Поль успокоился и почувствовал себя совершенно счастливым.

«С этого дня (15 августа 1874 года), — пишет он, — мое заключение, которое должно продолжаться до 16 февраля 1875 года, кажется мне коротким, и, не будь здесь матери, я бы даже сказал, очень коротким».

Позже он посвятит строки благодарности «лучшему из дворцов», где он «духом возрастал». Он очень сожалеет, что покинул его, ведь там впервые ему удалось найти мир и покой. Только там «неба уголок доступен стал» и ему:

Дворец, алеющий, под ярким солнцем днем,И белый, дремлющий в безмолвии ночном!Как доброго плода, еще твой вкус мне сладок,И утоляет жар случайных лихорадок!О будь благословен! ты дал мне новых сил,Ты Верой с Кротостью меня вооружил.Ты дал мне хлеб и соль, и плащ — на путь пустынный,Такой томительный и, без сомненья, длинный[331].

Глава XII

НА РАСПУТЬЕ

(16 января 1875 — конец марта 1875)

«Мое последнее свидание с Рембо, в феврале 1875…»

15 января заключенному вернули его гражданскую одежду, часы, портфель, галстук, отложной воротничок, выдали новую рубашку и деньги, которые он заработал (сто тридцать три франка девять сантимов).