Там, на войне - Теодор Вульфович

— Земли у вас здесь жирные?.. В смысле — хорошие?

Неуклюжее начало разговора не испортило:

— Были хорошие, а теперь не знаю, — ответила Марыся.

— Разве не здешняя? — я облокотился спиной о стену хаты.

— Родом здешняя, а работала в Барановичах на ткацкой мануфактуре.

Сумрак приближающейся ночи разрывался вспышками на горизонте. Её мамаша время от времени высовывала голову из сеней, стараясь не переступать порога. Она с опаской и недоверием поглядывала в мою сторону и спрашивала неестественно громко, словно запевала:

— Ма-ры-сю!.. Не стжеля?..

— Уж будто не слышите, — спокойно, не поворачивая головы, отвечала молодуха. — Стреляют. Но далеко. Вы спите, мамо.

— Правда, мамаша, вы бы ложились спать. Охранять— это уж наше дело, — проговорил из сеней рядовой Ромейко. Он вышел на смену часовому, потянулся, задрал голову к небу и проговорил:

— Как его вызвездило! Едрит-т-т… — и стал уходить от хутора.

— А тот высокий, почему такой? — спросила Марыся.

— Какой?

— Не пойму!..

По-настоящему высоким здесь был один лейтенант Кожин, и я сразу понял, что она спрашивает о нём. За какой-нибудь неполный месяц его как подменили: осунулся, постарел и начал держаться отдельно от всех. В редкие свободные часы он всё-таки наведывался ко мне, но говорили мало и всегда о событиях далёких, малозначительных.

Я спросил:

— Ты когда ушла из Барановичей?

— Нас погнали оттуда, — она вспоминала, — … в среду, второго марта.

— А мы как раз подходили к Волочийску. Грязь непролазная. Автомашины зарылись по самые кузова. Танки, и те еле ползли…

— Мы тоже. Каждый сапог — полпуда, — подтвердила Марыся.

— Вот его подругу там, у сахарного завода, и …

— Насмерть? — спросила она.

— Жива. Только с ногами совсем плохо. И еще одно ранение, вот сюда — я показал место на её руке выше локтя, но Марыся не отстранилась, даже чуть попридержала мою руку.

— О-о-о-й… — сочувственно с перехваченным дыханием выговорила она.

Две трассирующие очереди взмыли в небо, как бы извещая о наступлении ночи и справляя поминки. Впереди в темноте послышались шаги. Это возвращался Виктор Ромейко.

Охраняя, он прогуливался туда-обратно. Осторожно спросил:

— Товарищ лейтенант, а, товарищ лейтенант?

— Ну?

— Вы про неё?

— Про неё.

История с Тосей лежала тяжёлым бременем на душе каждого из нас, и почти все считали себя в чём-то виноватыми. Тут мнений было больше, чем спорщиков.

Я зашёл в сени, прикрыл за собой дверь. Чиркнул спичкой. Вышел с зажатой в кулаке сигаретой и сел на прежнее место чуть плотнее прежнего — наши плечи и бёдра соприкасались… Быстро холодало, но уходить в хату не хотелось — это уж точно. Марыся спросила:

— Ну, а как там дальше было?

— Дальше этот длинный вернулся с задания. Кожин. И…

Снова появилась старшая хозяйка. Я ждал, что она спросит, стреляют или нет, но она подала дочери домашнюю телогрейку, а мне положила на колени шинель. Она громко поблагодарила Бога за то, что стрельба утихла. Её слова отозвались во мне тревогой. Тишина начинала казаться подозрительной. Старуха снова ушла в хату. Я натянул на плечи Марыси телогрейку, шинелью прикрыл её и свои ноги.

— И что? — прошептала Марыся.

Мне не хотелось рассказывать эту историю. Рядом сидела женщина, мы касались друг друга, я ощущал тепло её тела и хотел знать, что чувствует она. Пока никто не мог бы сказать, что будет дальше. Фронт есть фронт— здесь всё шатко и мимолётно… А если не мимолётно, значит, попало в тебя… Просто хотелось, чтобы это продолжалось ещё хоть сколько-нибудь… Она провела рукой по моим спутанным волосам и сказала:

— Какой лохматый.

Волосы у меня в ту пору действительно были густые и жёсткие.

— Больше месяца парикмахера не видели. Только в Каменец-Подольске дорвались до бани… А там пожар, всё обмундирование погорело. Видишь, во что обрядились?

— А что? — усмехнулась Марыся. — Вон ты какой! — комплимент показался сомнительным.

Снова высунулась из сеней старуха и проговорила вот уже в который раз:

— Марыся, не стжеля?..

И как в воду глянула. Застрочили автоматы, послышались всполошенные крики часовых. Мигом поднялись по тревоге, и вот уже бежим, что есть силы, в темноте. У дальних хуторов вспыхивают огоньки выстрелов, доносятся гортанные выкрики команд, перемешанные с матерщиной.

Она прислушивалась к каждому дуновению ветерка. Его порывы приносили отдельные восклицания с той стороны, куда убежали бойцы со своими автоматами. Вот грохнула граната. Потом всё стихло, и только невнятные разговоры докипали в отдалении…

А они всё не шли и не шли.

Наконец, послышался мерный неспешный топот сапог. Уже можно было различить слова:

— Ну, я ему и врезал!..

— Не пойму, откуда они свалились?..

— В темноте, наверное, напоролись… Чтоб ему…

— Да с пупу-сглупу друг друга чуть не перестреляли. Немцев-то ни одного трупа. А?.. Как объяснишь?..

Мимо пробежал старшина… Следом один за другим пошли солдаты.

— Помпохоз всё шипит: «Так хороните. Без всего… Приказа не знаете?» — Да знаю я этот заёрзанный приказ, чтобы без одежды хоронить… Как заору: «Сиди, блядь, на своей кухне!» У него на глазах завернул лейтенанта в новую плащпалатку… Зло меня взяло!.. Да я эту плащпалатку! Этого помпохоза!.. «Не подходи! — ору, — а то!..»

Марыся всё это слышала.

Подошёл к двери рядовой Ромейко, сказал в хату:

— Старшина, не проспи! Я свои полчаса достою, — и опять пошёл в охранение.

— Сержант, пан сержант… а где?.. — проговорила она в темноту и вздрогнула.

Я остановился возле неё. Давно вернулся и стоял за углом хаты — отходил, чтобы не появиться перед ней таким же вздрюченным, как они.

— Ну-у-уу! — Марыся не могла продышаться, как будто это она туда бегала. — А мне почудилось… Не дай Бог! Царица небесная!.. Не приведи Господь!..

Её платок сполз с головы на самый затылок, потом на плечи…

— Виктор Кожин убит, — я снова сел на завалинку.

Она, опираясь на руку, опустилась со мной рядом.

Кругом всё опять угомонилось… Затихло — быстро, без привычной возни. Рухнула и заснула даже измученная старая хозяйка…

Марыся осторожно, но крепко обхватила меня и лицом прижалась к ключице. Держала, будто боялась упустить. Из такого объятья уходят разве что в небытиё… Теперь и я держал её в своих руках, крепко, основательно держал. И спину, и плечо, и грудь — упругую, дрожащую. Но в этом взаимном объятьи она всё-таки была главной; горячо, тревожно шептала мне на ухо что-то на своём, на мало понятном мне языке… Шептала, как объясняла, как уговаривала, — прижималась крепче и крепче. Я разобрал только несколько раз повторенное: