Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев

— Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя, — он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал, — пристрелю.

Глаз зашел в камеру и подумал: «Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит».

12

На этап Глаза повезли в наручниках, опять спаренным с заключенным. Два часа утомительной езды в душном «Столыпине» — и Глаз в тюменской тюрьме.

Пока сидели в привратке и ждали шмон, Глаз карандашом на клочке бумаги написал всего одно слово, а бумажку спрятал. Сегодня шмонать будет здоровенный надзиратель-новичок, и Глаз решил его разыграть. Когда открыли дверь и крикнули выходить, Глаз, качая плечами и вращая руками, а ногами пританцовывая, выплясал из боксика и, подтанцевав к молодому двухметровому дубаку, выставил вперед левую ногу, вывернутую внутренней стопой к надзирателю, и, низко поклонившись, а руками в этот момент часто-часто махая под животом, улыбнувшись, тихо сказал:

— К вашим услугам. Чаволь изволите?

— Раздевайся, — спокойно ответил надзиратель, не обращая внимания на выкрутасы Глаза.

— Ча-аволь, ча-аволь? Не расслышал? — спросил Глаз, приподнявшись на цыпочках и приближая ухо ко рту надзирателя. — Я слаб на ухо, повторите.

Надзиратель, видя, что Глаз выламывается, все же сказал ему, громко, почти в ухо:

— Раздевайся, говорю, — и отступил.

— Ах, раздевайся, — вяло пробормотал Глаз, а потом, как бы сообразив, что ему сказали, и сделав серьезное и обиженное лицо, переспросил:

— Как — раздеваться?

— А так, да поживее, — не повышая голоса, проговорил попкарь.

Другие дубаки вовсю шмонали зеков, не обращая внимания на проделки Глаза. Они к этому привыкли. Но один, ближний к верзиле-дубаку, не выдержав кривляний Глаза, сказал:

— Вдарь по шее. Враз разденется.

Глаз нехотя стал раздеваться. Вещи, вместо того, чтобы класть на стол, подавал в руки попкарю, каждый раз что-нибудь говоря:

— Смотри-смотри, чего-нибудь найдешь.

Или:

— Вот здесь точно что-то есть.

Когда дошла очередь до туфель, Глаз тихо, заговорщически молвил:

— Не там смотришь. Как кенту говорю — под каб-лу-ком.

Дубак бросил туфли на пол и взглянул на Глаза. Тот стоял в одних трусах, скрестив руки на груди.

— Ах ты, дядя Степа, не нашел-таки. Я-то, в натуре, думал: ты руку набил. Долго тебе учиться искать, — разжигал Глаз самолюбие молодняка. — Раз там не нашел, — он кивнул на одежду, во мне точно не найдешь. Как пить дать.

— Хорош болтать, — надзиратель приблизился к нему, — открой рот.

— Во рту, окромя языка, ничего нет. А язык можно в камеру проносить?

— Отрезать бы тебе его. Открой рот.

— Подожди, я чихну.

Глаз чихнул в руку, а потом открыл.

Надзиратель, осмотрев рот, стал осматривать уши. А Глаз так и стоял с открытым ртом.

— Закрой рот и сними трусы.

— Ты же не сказал мне его закрыть. А в ушах ты не нашел у меня серу? Весь день сегодня кипела. Особенно в левом. Поковыряй спичкой, не веришь если.

Глаз снял трусы и повернулся к дубаку задом.

— Подними ноги.

— Не ноги, а копыта. А зараз копыта не поднять.

Глаз поднял одну, затем другую ногу и повернулся к попкарю. Тот, оглядывая бегло его тело, остановил взгляд между ног. Заметив в головке члена что-то выпуклое, негромко, но строго сказал:

— Что ты туда спрятал? Залупи!

— Кому?!

— Залупи, тебе говорят! — повысил он голос.

— Это у меня бобуши[13].

«Видно, что-то ценное»,— подумал дубак и протянул:

— Бо-бу-ши… — и быстро: — Какие там к черту бобуши! Он нагнулся, оттянул крайнюю плоть и извлек оттуда туго свернутый клочок бумаги. Попкари перестали шмонать зеков и сгрудились вокруг удачливого коллеги-здоровяка, с любопытством наблюдая, как тот аккуратно, любовно даже, разворачивает бумагу. Развернул, и все прочитали на ней крупно написанное слово «ПОСОСИ». Помещение потряс взрыв смеха. Дубаки, хватаясь за животы, от души хохотали. Глаз, посмотрев на здоровяка, — а тот стоял пунцовый, — спросил:

— Задницу будешь осматривать?

13

Глаза бросили к малолеткам в камеру шустряков. Из нее его в карцер сажали.

Только он переступил порог, малолетки заорали:

— Глаз!!!

— Живой!!!

— Здорово, ребята, — сказал он.

Пацаны приветствовали его криками. Он не мог понять, в чем дело. Тогда холодно к нему относились, а сейчас встречают радостно, восторженно даже.

— Глаз, — заговорил Масло, — к нам Рябчик три дня назад приходил, сказал, что ты опять на этапе в побег пошел и тебя пристрелили. Мы и по трубам разговаривали, там были с этапа, и они подтвердили, что да, на этапе кого-то шлепнули. Мы Рябчику сначала не поверили, но когда узнали, что на этапе кого-то убили, то подумали, что это точно тебя. Так во многих камерах считают. Воскрес, значит.

— Я на этот раз в побег не ходил. Кого-то другого шлепнули.

Пацаны переговорили с соседними камерами, сказали, что Глаз живой. Его тоже хотели послушать, и он кричал в кружку.

Всех интересовало, кого на этапе убили.

Не успел Глаз пересказать новости — в камеру вбежал Рябчик.

— Петров, так ты, оказывается, живой! А все говорят, что тебя убили. Я даже свечку в церкви поставил.

Майор улыбался. Глаз, конечно, не верил, что Рябчик рад ему. Просто пришел удовлетворить свое любопытство.

В камеры регулярно, между завтраком и обедом, приносили свежие газеты. Глаз как-то взял «Тюменскую правду» и на последней странице прочитал очерк о взяточниках. О тех, с кем сидел.

В очерке Глаза поразило: Чингиз Козаков все же написал брату письмо. В нем просил не жалеть денег на подкуп следствия и суда. Письмо до брата не дошло: подшили к следственному делу. «Значит, Людка-баландер с письмом спалилась или передала Куму».

И про Костю Кобзева, посредника, тоже писали. Он играл не второстепенную роль.

«Так, значит, у них следствие закончилось. Летом будет суд».

Камера шустряков просуществовала недолго. Скоро ее расформировали, а Глаза посадили к взрослякам.

14

Кинули на третий этаж в большую угловую камеру. В ней стояло в ряд десять шконок и жило девятнадцать подследственных. Глаз занял последнее свободное место.

В камере — земляк Глаза, Володя Матвиенко. Попал за частнопредпринимательскую деятельность. Работал в Заводоуковске в фотоателье и, используя бланки заказов, фотографировал детей в школах, детских садах, а деньги брал себе. Он ждал года три и был спокоен. С Глазом Володя подружился.

В камере все — первоходки, в основном работяги, и многие тяжко переживали. Влипли на мелочовке. Кто побил жену. Кто — за кражу.

В камеру бросили новичков. Мест на шконках не было, и они положили матрацы на пол. Не успели новички освоиться, как Глаз заспорил с одним на приседания.

— Да не присесть тебе пятьсот раз, — сказал новичок.

— Если не присяду, откатаю тебя пятьдесят раз по камере. Присяду — ты меня.

— Бесполезный спор. Не присесть тебе пятьсот.

Камера наблюдала за спором, и самые шустрые подлили масла в огонь.

— Да поспорь с ним. А катать будет по очереди всю камеру.

И они стукнули по рукам.

Глаз разделся до трусов и вышел на середину.

— Так, приседаю с одним условием: руки держу на коленях.

И Глаз начал. Зеки залезли на шконки, закурили и стали спорить, присядет или нет. Все решили: не присядет.

Он сделал первую сотню и начал вторую.

— Смотри-ка, на вторую попер, — удивились некоторые.

— Сто — не пятьсот, — возразили другие.

Глаз приседал — камера наблюдала. Иногда кое-кто вставлял реплики, чтобы Глаз заканчивал, а то у него сил не будет катать мужиков.

Глаз присел половину, и в камере — тихо. Слышно только судью.

Вот сделана последняя сотня, и камера взорвалась:

— Молодец!

— Мастак!

— Спортсмен!

Все разом заговорили. Глазу пожимали руку, дружески хлопали по плечу.

Мужики с дороги убирали столы, и Глаз залез на плечи мужчины. Под улюлюканье камеры тот откатал Глаза пятьдесят раз.

Теперь для Глаза, да и для всей камеры было занятие. Как только в камеру приходил новичок, Глаз спорил с ним на приседания. И тот проигрывал.

С пятисот приседаний он дошел до тысячи. Когда приседал, его обмахивали полотенцами. Камера только и ждала новичка. Не успеет Глаз с ним поспорить, как с дороги убирают столы, а с полу матрацы, освобождая дорогу.

В камеру набили столько народу, что и на полу места хватать не стало. Среди новичков несколько бичей. С самым молодым из них Глаз часто разговаривал. Он был тюменский. Несколько лет нище не работал, разъезжая по городам. Но от Тюмени далеко не уезжал. Его в камере прозвали ББС — бич ближнего следования. ББС было двадцать с небольшим. Он высокий, крепкий. Жажда приключений тянула в поездки. Он курсировал в Свердловск, Челябинск, Омск. Потом возвращался домой. К матери. Отсыпался, отъедался и снова уезжал. За бродяжничество посадили.