Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени - Лев Квин

Конец спорам положил командир бригады. Была назначена делегация для переговоров с легионерами. В ее состав включили троих: комиссара бригады, Ивана Ивановича Фризена, который в то время исполнял должность комиссара отряда, и рядового партизана, хорошо знавшего окрестности озера.

— Там, на месте, определитесь сами, — напутствовал командир членов делегации. — Прощупайте хорошенько, что за люди, и решайте.

Вышли с базы глубокой ночью, а рано утром уже оказались в расположении легионеров. И тут неожиданно выяснилось, что никто из них не знает русского языка.

Вот и пришлось прибегнуть Ивану Ивановичу к помощи немецкого, которым вполне сносно владел старший из легионеров, капрал по воинскому званию.

«Высокие договаривающиеся стороны» приступили к переговорам.

— Кто вы такие и чего хотите? — задал Иван Иванович первый вопрос.

— Насильно мобилизованные крестьяне. Не хотим воевать. Хотим разойтись по своим домам.

— Зачем же тогда нас позвали?

— Поняли, что путь домой лежит только через партизан. Мы вам поможем, а вы потом дадите нам об этом «папир».

То есть справку, в которой было бы официально засвидетельствовано участие легионеров в борьбе против гитлеровцев.

Начало переговоров обнадеживало...

Легионеры выставили свои условия. Они, например, потребовали, чтобы их не разделяли, а использовали всех вместе как цельную боевую единицу.

Что ж, с этим вполне можно было согласиться.

Следующей ночью Иван Иванович, который так и остался при легионерах, привел их в расположение базы. Партизаны настороженно, чуть насмешливо приглядывались к голубоглазым, добротно обмундированным здоровякам. Те, сбившись в кучу, в свою очередь молча и сосредоточенно разглядывали не очень-то внешне похожее на регулярную часть партизанское воинство.

А потом, как и полагается, началось:

— Закурить есть?

— Как звать?

— Откуда сам?

Легионеры отвечали: слово по-русски, три по-латышски. Что поймут, а что не очень. Пошли смешки, взаимные похлопывания по плечам. Настороженность исчезла, быстро налаживались отношения.

Но, как всегда, не вовремя вдруг зазвучала тревога.

Раздались выстрелы, завыли мины. Один за другим пошли оглушительные хлопки разрывов.

Какое-то воинское подразделение гитлеровцев напоролось на боевое охранение партизанской базы.

Встреченные метким пулеметным и минометным огнем, враги откатились назад, унося с собой убитых и раненых. Это была, вероятно, разведка. Теперь с минуты на минуту следовало ожидать атаки главных сил фашистов.

Партизаны привычно, быстро и бесшумно заняли оборону. На правом фланге разместили новичков-легионеров под командованием Ивана Ивановича.

И тут произошел нелепейший случай, который чуть было не обернулся кровавой междоусобной бойней.

Один из партизанских командиров, увидев на фланге обороны людей в серо-зеленой военной форме вермахта и совершенно позабыв в горячке о легионерах, открыл по ним огонь.

— Стой! Стой! — отчаянно замахал руками Иван Иванович.

Но было уже поздно. Пуля сразила наповал одного из легионеров.

Капрал что-то коротко выкрикнул по-своему, и легионеры тотчас повернули оружие против партизан. Еще секунда-другая и произошло бы необратимое.

Первым нашелся командир бригады, лежавший тут же в цепи бойцов. Он вскочил, со страшной руганью накинулся на стрелявшего:

— Ты что, белены объелся! Своих от чужих отличить не можешь? — и скомандовал: — Взять его! Судить будем!

Тут же, на глазах у залегших, ощетинившихся винтовками легионеров, состоялся скорый полевой суд. Партизанский командир, повинный в инциденте, был приговорен к расстрелу.

Потом, когда легионеры немного отошли и, не без старания Ивана Ивановича, поняли, что убийство их товарища было не преднамеренным, а чистой случайностью, они сами отправили капрала к руководству бригады просить, чтобы осужденного не расстреливали, а помиловали. Что охотно и сделали. Командир этот был заслуженным, уважаемым всеми человеком.

В тот раз фашисты нападать больше не стали. Но к району озера начали подтягивать орудия, минометы крупных калибров, даже танки. С окрестных хуторов поступили сообщения о появлении там новых карателей. Наконец получили шифровку из Ленинграда:

«По достоверным агентурным данным в ваших местах предполагается крупная вражеская операция по проческе. Примите срочные меры к сохранению живой силы и техники».

Меры были приняты. Оперативные группы, правда, оставили на прежних местах, вдоль линии Варшавской железной дороги, на которой в результате непрерывных диверсий живого места не оставалось. А вот штабные подразделения бригады скрытно, тремя группами, вывели со старой базы у Лубанского озера и передислоцировали на юг. Одну из колонн было поручено вести Ивану Ивановичу Фризену. Несмотря на сложнейшие условия, он сумел обойти фашистские засады и привел свою колонну на новое место почти без потерь.

А вскоре поступили сообщения о том, что гитлеровцы невиданно крупными силами окружают Рускуловский лес, неподалеку от латвийского пограничного городка Карсава. Тот самый лес, в котором базировалась разведывательно-диверсионная группа Михаила Ассельборна, а также отряд латышских партизан под командованием Антона Поча.

Сразу вслед за этими сообщениями пришло новое, еще более тревожное. Фашисты обложили Рускуловский лес, ворвались в него, наступают тремя волнами. Партизанам приходится туго.

Что предпринять? Как помочь попавшим в беду товарищам?

Легионеры предложили Ивану Ивановичу, который по-прежнему оставался с ними, разузнать фамилии карателей из числа местных кулаков и для начала разгромить их хутора.

Это была дельная мысль, и ею воспользовались. Ночью запылали кулацкие гнезда. И сразу же, как только весть об этом разнеслась по округе, дезертировав из отрядов «самообороны», разбежались по домам каратели-добровольцы. Они рассчитывали на легкую увеселительную прогулку со стрельбой по движущимся мишеням-людям. А теперь карателям самим приходилось заботиться о том, как спасти свои хутора от партизанской мести.

И все-таки этого мало, слишком мало! Местные каратели играли лишь вспомогательную роль. Наступление на партизан вели армейские части. Но идти на самоубийственную помощь товарищам в Рускуловский лес строго-настрого запретило командование. И в самом деле, что могли сделать две-три сотни свободных бойцов бригады против регулярной фашистской дивизии, снятой с фронта специально для этой операции по уничтожению партизан.

Оставалось только надеяться на боевой опыт и везение товарищей.

И вот наконец настала ночь, когда после долгого перерыва снова появились первые связные из Рускуловского леса. Партизаны там все-таки выстояли, но ценой очень больших потерь.

— А как Ассельборн?

Иван Иванович изо всех сил старался скрыть волнение, но это плохо ему удавалось.

Точно никто ничего не знал. Но одно было известно связным. Труп человека, по описаниям очень похожего на Михаила Ивановича Ассельборна, фашисты возили для опознания по окрестным хуторам.

...Неярко горел партизанский костер, замаскированный так, чтобы сквозь еловые лапы не пробивалось. ни лучика света. Стлался по низу густой дым, забивая легкие и вызывая жжение в глазах. Горький дым партизанских костров...

МИХАИЛ АССЕЛЬБОРН

До своего знакомства с Фризеном я ничего не знал о Михаиле Ассельборне, никогда не слышал о нем. Даже когда Иван Иванович Фризен рассказал мне о нелегкой жизни и героической гибели своего друга и я поражался тому, как много выстрадал и как много сделал этот удивительный человек, — даже тогда мне и в голову не приходило, что когда-либо я смогу написать о нем.

Дело в том, что все герои моих прежних документальных очерков и повестей — это живые, ныне здравствующие люди. Я их хорошо знаю, много раз с ними встречался, говорил, вслушивался в различные интонации голоса, всматривался в их глаза, лица, выражение которых то и дело менялось в зависимости от того, радовало их что-то или же, наоборот, сердило.

Все это вместе взятое пробуждало во мне интерес к личности моих собеседников, помогало лучше понимать их устремления, побуждения, взгляды, симпатии, антипатии и, в конечном счете, заставляло браться за перо.

Было, правда, исключение. Одно-единственное. О Герое Советского Союза летчике-штурмовике барнаульце Иване Тихоновиче Гулькине я узнал лишь в начале шестидесятых годов, в то время как погиб он в сорок пятом, за несколько недель до конца войны. И тем не менее написал о нем пьесу.

Но это случай совсем особый. Так получилось, что отец героя, Тихон Васильевич Гулькин, передал мне дневники своего сына, которые тот вел, еще будучи школьником, а также его письма из военного училища, а затем и с фронта. Дневники писались Иваном для самого себя, с предельной откровенностью, и на их страницах так отчетливо раскрывалась душа этого незаурядного парня, что я сразу же попал под обаяние его личности. Может быть, даже в большей еще степени, чем если бы пришлось вести с ним долгие разговоры.