Секретные архивы ВЧК-ОГПУ - Борис Сопельняк

Одни эти слова поняли так, что именно детям нужно отдать лучшие дворцы культуры, бассейны и стадионы. А другие, которым подчинялась страна по имени ГУЛАГ, решили, что детям нужно отдать лучшие тюрьмы и самые добротные лагеря, с самой хорошей колючей проволокой.

Сказано — сделано. Тем более что вождь с отеческой улыбкой наблюдал не только за тем, как детвора заполняет стадионы, но и за тем, насколько плотно она заселяет камеры. Что касается последнего, то об этом помалкивали, а вот заполненные до отказа стадионы и многочисленные пионерлагеря были на виду, поэтому каждый день советского ребенка начинался со своеобразной молитвы-заклинания. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» — звучало по всей стране.

Счастливое детство... У кого-то оно, возможно, и было: комната в коммуналке, сатиновые шаровары, тряпичная кукла, драный футбольный мяч — чем не счастье?! Но была в те годы и другая жизнь: ночной стук в дверь, обыск, исчезновение отца, а потом и матери, чрезмерно заботливые дяди, которые хватали перепуганных ребятишек и отправляли в детские дома, которые без особых натяжек можно назвать филиалом ГУЛАГа. Одни оттуда возвращались, других переводили в колонии и тюрьмы, третьи, став лагерной пылью, превращались в ничто.

Знал кто-нибудь об этой жуткой мясорубке? Знали ли об этом те, кого принято называть совестью народа, то есть писатели, поэты и художники? Едва ли. Ведь ни в их личных архивах, ни в архивах газет и журналов нет ни одной поэмы, ни одною романа, картины или фильма, в которых бы рассказывалось о детях, попавших в застенки Лубянки.

Предположение о том, что все дрожали от страха за свою жизнь и не пытались это описать, пусть даже не мечтая о публикации, не выдерживает критики, потому что в тюрьмах оказалось немало писателей, не побоявшихся поднять свой голос, обличавший зверства сталинского режима.

Так неужели они бы не вступились за детей?! Еще как бы вступились. Но все эти парады, смотры, конкурсы, фестивали и олимпиады так застили глаза, что обратной стороны медали никто не видел. А она, эта обратная сторона, была. Топор палача не разбирал, мужчина на плахе или женщина, старик или ребенок, — он рубил. Бывало, правда, и так, что топор вроде бы случайно не попадал по нужному месту и вонзался совсем рядом с детской шейкой: ребенка милостиво отпускали на волю, но перепуганное насмерть существо всю оставшуюся жизнь не смело рта раскрыть и забивалось в самый глухой угол.

Передо мной два дела, извлеченных из чекистского архива. Две искалеченные жизни, две судьбы наивных, доверчивых и светлых детей той мрачной и жестокой эпохи.

«ВЫ ПЬЕТЕ КРОВЬ ВСЕГО НАРОДА»

Итак, передо мной дело № 240071 по обвинению Храбровой Анны Андреевны. Вменялась 16-летней девочке печально известная 58-я статья, да еще пункт 10—это контрреволюционная пропаганда.

И статья, и пункт вызывают самую настоящую оторопь: ведь именно по этой статье прошла вся творческая интеллигенция, как, впрочем, и многие политические деятели. Тысячи лучших людей страны были расстреляны, а многие миллионы сгинули в лагерях, неся клеймо этой жуткой статьи Уголовного кодекса РСФСР. Не могу не отметить, что всех этих людей считали самыми обычными уголовниками, так как политических преступлений в стране победившего социализма не было и не могло быть.

Так что же за преступление совершила Аня Храброва, чем подорвала основы государства, если удостоилась чести быть обвиненной по 58-й статье?

Как ни трудно поверить, но ее преступление состояло в том, что она написала стихотворение, или, как тогда говорили, стих.

И не просто написала, а по простоте душевной вложила листочек в конверт и отправила по почте. Как вы думаете кому? Самому товарищу Сталину. В конце она, наивный человек, сделала приписку: «Прошу дать ответ по адресу: Москва, Можайский Вал, 2-й тупик, дом 7, квартира № 1».

Ответ не заставил себя ждать и явился в образе чекиста Смирнова, который предъявил ордер на обыск и арест, перевернул всю квартиру и доставил Аню в небезызвестную Бутырку.

Машина завертелась на предельных оборотах! Каких только подписей нет на всевозможных протоколах, справках и других документах, касающихся закоренелой антисоветчицы, — и начальника Управления по Московской области, и начальника оперативного отдела, и помощника прокурора по спец делам.

В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится: «Храброва А.А. изобличается в том, что написала стихотворение резкого контрреволюционного содержания и направила его почтой на имя тов. Сталина. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».

А вот и сама мина, которая могла подорвать устои государства, — пожелтевшая страничка, вырванная из ученической тетради. Неровный детский почерк, фиолетовые чернила, старательный нажим, масса грамматических ошибок.

Восемьдесят лет пролежала эта мина в подвалах Лубянки, восемьдесят лет боялись прикоснуться к этому жуткому свидетельству эпохи — так пусть, наконец, рванет!

«Москва, Центральный Комитет СССР (так в тексте. —Б.С.), тов. Сталину.

ВОЖДЯМ НАШЕГО СОЮЗА «Весело в Союзе нашем.

Хорошо живется всем.

На словах мы все так красим

Всех измучили совсем.

У деревню заезжая,

Сердце ноет и болит,

Еще жизни всей не зная,

Голова уже трещит.

А зайдешь в какую хатку —

Только жалоба да стон:

Хлеба нет! Взяли лошадку!

Хоть собой корми ворон.

А налоги, боже милый,

Заживо во гроб кладут;

Потому народ все хилый

Последний скот у них возьмут.

На словах товарищ Сталин

Красит жизнь, что хоть куда,

Но на самом деле Каин

Не годится никуда.

Я не боюсь вашей угрозы,

Тюрьма меня не устрашит,

В пути моей уж были грозы

Теперь лишь дождик покропит.

Хоть мало я жила на свете,

Но что за сердце у меня,

Оно сболело все на свете,

Мои прекрасные года.

Товарищ Сталин, что же дальше?

Вам хорошо, что вам до всех.

Пускай мужик умрет на пашне,

Пускай же кровь сойдет со всех.

Вы пьете кровь всего народа,

Когда ж напьетесь вы ее?

Когда же выяснет погода?

Когда ж просветит луч весне?

Пойду навстречу я народу,

С народом мыслю умереть,

Всегда готова я к походу

И следа вам уж не стереть».

Казалось бы, какой смысл обращать внимание на этот малограмотный лепет несовершеннолетней девчонки?! Ан нет, решили в приемной Сталина, а может быть, и он сам: заразу надо уничтожать на корню!

Школа от контрреволюционерки, само собой, тут же открестилась, во всяком случае, характеристику выдали соответствующую ситуации: «Академическая успеваемость Храбровой была низкой, и особенно плохо она стала заниматься в текущем учебном году. В общественной жизни и работе класса Храброва не принимала никакого участия, вела себя тихо, скромно и незаметно».

Тянуть со следствием не стали и на первый допрос Аню вызвали в день ареста. Вначале следователь задавал успокаивающе-дружелюбные вопросы: где работает мать, чем занимается отец, с кем дружит, чем занимается в свободное время? Аня отвечала, что отца почти не знает, так как с матерью он в разводе, мать же работает проводником на железной дороге, потом называет имена подруг, признается, что свободное время чаще всего проводит дома, много читает и с десятилетнего возраста пишет стихи.

— О чем? — уточняет следователь.

— О природе, о колхозе и о Красной Армии.

— А писали ли вы стих к вождям?

— Да, я написала такой стих и послала его товарищу Сталину.

— Показывали ли вы его кому-нибудь? Помогал ли кто в обработке стиха? С кем вы советовались, прежде чем его написать?

Ловушка! Чувствуете, какая страшная ловушка? Скажи Аня, что с кем-то советовалась, что ей помогал кто-то из взрослых, дело примет совсем другой оборот—это уже заговор, это групповщина, а девочка всего лишь исполнитель чьей-то злой воли. Процесс может получиться грандиозный! Но Аня рассеяла в дым мечты следователя, заявив, что стихотворение написала сама, сама же его отправила, и лишь после этого рассказала обо всем матери. Пусть будет хоть мать, решает следователь и задает очередной вопрос.

— Как повела себя после этого ваша мать?

— Она меня очень сильно ругала. Тогда я сказала, чтобы она пошла в милицию и отказалась от меня официально. Я за все буду отвечать сама.

— Какие причины побудили вас написать этот стих?—гнул свою линию следователь.

И вот тут Аня, видимо, поняла, чем рискует и что ей шьют. Отвечая на этот ключевой вопрос, она решила сработать под дурочку и капризного, безответственного ребенка.

— В тот день у меня было очень плохое настроение. К тому же мама отругала меня за то, что я не убрала в комнате. На это я очень обиделась и села писать стих. Потом рассказала об этом маме и тете, они меня очень сильно ругали. После этого я поняла, что написала очень и очень плохое стихотворение.