Былое — это сон - Аксель Сандемусе

Сусанна и Гюннер занимали второй этаж старого деревянного дома. У них было три больших комнаты и одна маленькая. Ковров на полу не было, но все стены были уставлены книгами. Мебель была случайная и только самая необходимая. Дверь в комнату Гюннера запиралась. Дом несколько усовершенствовали, в квартире устроили большую ванную комнату.

По-моему, я никогда не видел другого жилища, которое бы в такой степени выражало идею дома.

— Не выношу эти современные дома, они как колонки в газетах, — сказал Гюннер. — Все, что случается в таком доме, умирает. А старый деревянный дом живет, и все, что в нем случается, продолжает жить. В конструктивистских домах нет привидений, а это никуда не годится.

Сусанна с ним не соглашалась. Вообще-то трудно понять, бывает ли у нее свое определенное мнение. Думаю, что нет. Она соглашалась с тем, кого любила, и ревностно разделяла его взгляды, пока не переставала любить. Что же касается жилища, она требовала много света, воздуха, светлых тонов и больших окон. Она не понимала желания Гюннера задернуть занавеску, когда зажигали свет, ее раздражала его слабость к приглушенным тонам и изоляции.

Эта разница характеризует каждого из них. Сусанна возмущенно рассказывала, что им было плохо друг с другом, когда они жили в современной квартире. Гюннер ходил как в воду опущенный.

Помню, он сказал в первый вечер, когда я пришел к ним в гости (я бывал там и раньше, но он-то об этом не знал):

— Мне кажется, близнецы раньше были обычным явлением, об этом свидетельствует и грудь женщины; еще и в наши дни человек несет духовный след своего близнеца. Что может быть пошлее человека без двойника? Такой не может устроить очную ставку с самим собой и не слышит собственного отчаянного вопля.

Если проанализировать эти слова, в них, возможно, и не отыщется глубокого смысла, но определенно был какой-то подтекст. Так же как и в его стихах. Вот одно стихотворение, которое он прочел тогда вслух, мне удалось потом его раздобыть:

Стоит вулкан в стране с четырьмя реками,Лава кипит, но вулкан дремлет.Олень и гиена спускаются к водопою,Следы носорога полны лунной тени.Я не знаю, что это значит, подруга,Я не знаю страны с четырьмя реками,Где ты, подруга,Неужто ты никогда не вернешься?

Странные слова просыпаются, шепчутся,Миссисипи, Амазонка, Миссури,Святые города Азии.Я лежу с открытыми глазами, подруга,Неужто ты никогда не вернешься?

Я перечитываю это стихотворение и понимаю, что в конструктивистском доме его автор не мог не чувствовать себя бездомным.

Я спросил у Гюннера, как он стал поэтом. Он улыбнулся и поправил меня:

— Не стал, а есть. Я поэт, потому что хочу понять, почему человек ведет себя иррационально. Вот и все, и мне всегда хотелось это понять. Но если тебе интересно, что именно надо делать, чтобы научиться писать, вот рецепт: читай все плохие книги, какие попадутся тебе под руку, читай для назидания, устрашения и предупреждения. Меня многому научили не большие писатели, а маленькие. Я нахожусь в неоплатном долгу перед Эллинор Глинн и Стейном Балстадом. Кроме того, писатель должен знать много языков. Не зная других языков, редко удается овладеть в совершенстве и своим родным языком. Они помогают лучше почувствовать возможности и эластичность родного, помогают повернуть предложение так, чтобы слова в нем зазвучали по-новому. Надо владеть чужим языком, чтобы увидеть со стороны родной, и чем больше языков ты знаешь, тем лучше. Очень полезно немного знать и латынь, она как ничто другое учит языковым конструкциям и мешает писать на немецкий лад. Советую каждому, кто считает себя писателем, засесть за изучение иностранных языков.

Гости были журналисты и художники с женами или подругами. Тон был откровенно недружелюбный. Когда наблюдаешь издали один определенный слой населения, в глаза бросаются только общие черты. Вблизи же можно различить и ревность, и борьбу за существование. В лесу тоже кажется, будто деревья живут в дружбе и являют собой некое единство, а меж тем каждое дерево высасывает из земли все, что может и изо всех сил старается перерасти остальные.

Я привык к тому, что люди прикрываются условностями.

Но духовная жизнь в Осло была обнажена, тут не признавали условностей. Ты кусал, и тебя кусали. Так же и в супружеской жизни, я никогда не встречал ничего подобного.

Пили беспрерывно, комнату затянуло дымом. Сусанна была хорошей хозяйкой именно потому, что терялась в многолюдстве. Но стоило ей оказаться в обществе двоих, как одного из них она избирала себе в жертву. Здесь было слишком много людей, и ей приходилось спасаться за маской заботливой хозяйки.

На мгновение мы с ней остановились у открытого окна, она распахнула его, чтобы немного проветрить. Трое молодых людей прошли по улице — девушка держала под руки двух парней. Сусанна стояла с сигаретой во рту.

— Девушка еще такая молоденькая, что ляжет только с одним из своих кавалеров, — сказала она.

Она умела сказать так, что тебе делалось смешно, но потом ты невольно призадумывался.

Я часто размышлял, кем бы ей следовало стать, но так ничего и не придумал. Способности у нее были самые разносторонние, но она не могла бы заниматься делом, которое поставило бы ее в зависимое положение. Художник, которому отказано в таланте, — сказал про нее однажды Бьёрн Люнд. Безусловно одно, ее мучил the great hunger[40], никто не жаждал столь страстно, как она, сделать свое дело, осчастливить мир. Ее желания и мотивы так долго понимались превратно, что в нее вселился сам дьявол, она стала вымещать все на том единственном, кто находился в ее власти, а самое горячее желание этого единственного, как ни парадоксально, заключалось, может быть, в том, чтобы она умерла. Он признался мне в тот вечер, когда от вина соображал уже не больше, чем Трюггве:

— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.

Так и сказал, и мне, сидящему здесь, отделенному от Норвегии мировым океаном и целым континентом, остается лишь повторить:

— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.

Странные в Норвегии газеты. Они судят этих людей с точки зрения морали и не хотят понимать, что маленькая страна сумела сделать огромный вклад в искусство именно потому, что ее великий поэт и великий живописец взросли у самого горнила Люцифера, в том чистилище, которое называлось Христианией и которому потом дали другое имя, словно что-то можно изменить. Быть художником в Норвегии — значит вести жестокую борьбу за то, чтобы сохранить свою мечту чистой и неоскверненной, никто ведь не оставит ее в покое, все будут кидать в нее грязью. Стоя по уши в дерьме, ты должен поднимать вверх эту розовую мечту, а все будут стараться утопить тебя, и тебе придется защищаться до последнего плевка. Но если ты донес свою мечту до принцессы, значит, ты знал ей цену. Странно было наблюдать, как газеты участвуют в драке падших ангелов, происходящей в трясине. Я не видел ни одной попытки понять, что представляет собой норвежская духовная жизнь в ее генезисе. Думаю, когда явится Спаситель, он будет судить мир с Холменколлена и низвергнет ангелов тьмы в залив Пипервик.

Сидя за низким столом, гости рассуждали о войне. Царило антинемецкое настроение, но какое-то академическое, я не заметил даже намека на ту глубокую неприязнь, которую сам питал к этому бездушному народу, в большинстве своем столь же поверхностному, как Свидетели Иеговы. От войны перешли к работам Вигеланна, и, наконец, затеяли спор о гонорарах.

Я держался в стороне и, отойдя к книжным полкам, начал просматривать книги. Не знаю почему, я вытащил одну из старых работ Юна Ландквиста, может быть, потому, что его звали Юном, а это то же самое, что Джон. «Сусанна Тиле» было написано на титульном листе. Девичья фамилия Сусанны. Я полистал книгу. Многие места в ней были подчеркнуты, на полях пестрели пометки: «Надо подумать!», «Да, верно», «Хорошо сказано», «То же самое сказал однажды отец».

Я понял, что Сусанне было тогда девятнадцать.

Девятнадцать лет.

Я поставил книгу на место и задумался. Закрыв глаза, я увидел юную светловолосую девушку, которая еще не знала мужчин; вечер, она сидит за столом в доме матери. Ее мысли где-то блуждают, она читает Ландквиста и делает свои скромные пометки. Отчего у меня вдруг перехватило горло? Сусанна занимала беседой какого-то лысого журналиста, он потрепал ее по щеке, она украдкой бросила взгляд в мою сторону. Через несколько дней мы собирались уехать в Копенгаген, только вдвоем. Что она сказала Гюннеру? Что он вообще знает?

Образ юной Сусанны, читающей Ландквиста и делающей глубокомысленные пометки, преследовал меня. Мне казалось, я вдруг понял все — юная девушка, мечтающая о великих делах, идеал, требующий возрождения, вечные истины, обсуждавшиеся на студенческих квартирах, и друзья, друзья до гробовой доски! Но друзья знали, что это только слова, а Сусанна все принимала за чистую монету. Она потерпела крушение, вот когда она потерпела крушение! Потом она вышла замуж за Гюннера, все считали, что он ее спас, ведь этого никто не ожидал. Теперь-то Сусанна наконец будет счастлива!