Сто тайных чувств - Эми Тан

— Мы тут гуляем, — продолжаю я по-китайски, — любуемся окрестностями. Здесь очень красиво. Мы хотим посмотреть, что между теми горами, — я показываю на туннель, вдруг он меня не понял.

Он смотрит вверх, потом поворачивается к нам, скаля зубы. Саймон наклоняется к моему уху:

— Он явно не понял, о чем ты толкуешь. Ладно, идем.

Но я не сдаюсь:

— Это ничего? Может, нам необходимо чье-то разрешение? Это безопасно? Можете нам что-нибудь посоветовать? — И я представляю себе, как это ужасно — иметь мозги, но не видеть перед собой никаких перспектив дальше пастбища в Чангмиане. Может, он нам завидует?

Словно прочитав мои мысли, он ухмыляется.

— Вот придурки, — говорит он на прекрасном английском языке, а затем обходит нас и спускается дальше по тропинке.

Какое-то время мы ошарашенно молчим. Потом Саймон начинает подниматься дальше.

— Это было весьма странно. Что ты ему сказала?

— Ничего!

— Я же не говорю, что ты что-то не так сказала. Но что конкретно?

— Я сказала, что мы гуляем. Что здесь такого? Спросила, не нужно ли нам разрешение, чтобы здесь находиться.

Мы снова карабкаемся на холм, но за руки больше не держимся. Две странные встречи — с детьми и с пастухом свели на нет все попытки возобновить романтическую беседу. Я пытаюсь не думать о них, но, будучи не в силах постичь их смысл, начинаю психовать. Это предзнаменование. Словно отвратительный запах, предупреждающий, что впереди что-то гнилое, мертвое, разложившееся.

Саймон кладет руку мне на спину:

— Что с тобой?

— Ничего.

На самом деле мне просто необходимо с ним поделиться, чтобы хоть наши страхи, если не надежды, стали общими. Я останавливаюсь.

— Это может показаться глупым, но я подумала — что, если это были предзнаменования?

— Какие предзнаменования?

— То, что дети сказали, чтобы мы не ходили туда…

— Они сказали, что они не могут туда пойти. Это другое дело.

— И этот парень. Его дьявольский смех! Словно он знает, что нам не следует ходить в следующую долину, но ни за что не скажет, почему.

— Смех у него вовсе не дьявольский. Нормальный смех. Ты сейчас напоминаешь Кван — веришь в какие-то предрассудки из-за дурацких совпадений.

Я взрываюсь:

— Ты спросил меня, о чем я думаю, и я тебе сказала! И не надо противоречить каждому моему слову и потешаться надо мной!

— Эй, полегче! Я извиняюсь. Я только пытался развеселить тебя. Хочешь, сейчас же вернемся? Ты что, действительно так разнервничалась?

— Ненавижу это слово! Черт!

— Ну вот! Теперь-то я что натворил?

— «Так разнервничалась!» — передразниваю я. — Так говорят о богатеньких дамочках с маленькими собачками. Снисходительно!

— Я не это имел в виду.

— Ты никогда не скажешь о мужике — «он разнервничался»!

— Ладно, ладно! Виновен по всем статьям! Ты не разнервничалась, ты… истеричка! Теперь что? — Он ухмыляется. — Ладно тебе, Оливия, улыбнись. Что стряслось-то?

— Я просто… обеспокоена. Мы, возможно, нарушаем границы, а я не хочу, чтобы о нас думали как о наглых американцах, которым на все наплевать.

Он кладет руку мне на плечо:

— Слушай. Мы уже почти пришли. Мы быстро посмотрим, а потом сразу назад. Если повстречаем кого-то, извинимся и уйдем. Но если ты и вправду так нервничаешь, то есть это… беспокоишься…

— Ты замолчишь или нет! — Я толкаю его в бок. — Иди давай. Я догоню.

Он пожимает плечами, а затем начинает преодолевать подъем большими шагами. Я стою, глядя ему в спину, бичуя себя за то, что не сказала ему того, о чем думаю. Но меня задевает, что он не понимает, не чувствует того, что мне нужно. А я не могу тащить из него это клещами, потому что в таком случае я стану стервой из стерв, а он — невинным страдальцем.

Когда я добираюсь до вершины, Саймон уже в туннеле, который очень похож на предыдущий, только более старый. Или, может, разрушенный? Часть стены просела, и, похоже, не из-за естественных процессов, а в результате пушечной стрельбы.

— Оливия! — кричит Саймон с той стороны. — Иди сюда! Ты не поверишь!

Я бегу через туннель, и, когда оказываюсь на той стороне и гляжу вниз, передо мной открывается картина, которая и завораживает, и леденит кровь одновременно, сказочная страна из моих кошмаров. Она совсем не похожа на ту спокойную, залитую солнцем долину, которую мы только что миновали. Это узкое глубокое ущелье с отвесными стенами, бугристыми, словно неприбранная кровать под клочковатым одеялом из мха, на которой причудливым образом сочетаются пятна света и мрачные тени.

Глаза Саймона оживленно блестят.

— Здорово, правда?

Там и сям возвышаются группы скал. Они похожи на памятники. Или это навеки застывшие солдаты? А может, это китайская версия окаменевшей Лотовой жены? Столпы, символизирующие человеческую слабость, окаменевшие останки тех, кто пробрался сюда и осмелился оглянуться назад.

— Посмотри на эти пещеры! — восклицает Саймон. — Должно быть, их здесь сотни.

И действительно, в ущелье, со дна и до самого верха, сплошные трещины и расщелины, пещеры и выбоины — похоже на полки с урнами в огромном доисторическом морге.

— Невероятно! — удивляется Саймон. Я знаю, он сейчас думает о пещере Кван. Он спускается по тропинке, скорей напоминающей колею с каменистыми уступами.

— Саймон, я устала. У меня ноги болят.

Он оборачивается:

— Жди меня здесь. Я на пять минут, только брошу взгляд. А потом мы вместе пойдем домой. Ладно?

— Только пять минут! — кричу я. — И не заходи в пещеры.

Он быстро спускается вниз. Что толкает его на такое безрассудство? Видимо, тут все дело в биологической разнице между мужчиной и женщиной. Женский мозг использует более высокие, развитые функции — этим объясняется их чувствительность, доброта, в то время как мужчина доверяет более примитивным инстинктам. Увидел гору, иди в гору. Почуял опасность, иди на нее. А потом раскури трубку. Я терпеть не могу, когда он бывает так беспечен. И все же не могу не признать, что это равнодушие к опасности, упорное преследование цели, невзирая на последствия, чертовски соблазнительно. Именно такие мужчины меня привлекают: взбирающиеся на Гималаи, переплывающие в джунглях реки, кишащие аллигаторами. Я, безусловно, не считаю их отважными. Они безрассудны, непредсказуемы, ненадежны. Но, подобно гигантским волнам и падающим звездам, они придают остроту нашей жизни, которая иначе была бы размеренной, как прилив, рутинной, как смена дня и ночи.

Я смотрю на часы. Прошло пять минут. Потом десять, пятнадцать, двадцать… Где он, черт возьми? В последний раз я его видела, когда он спускался к тем гроздьям скал-солдат или как их там. Он зашел за кустарник, и я потеряла его из виду. На мою щеку падает капля. Другая шлепается на куртку. Через секунду дождь начинает хлестать как из ведра. «Саймон! — ору я. — Саймон!» Я думала, что мой голос отзовется в скалах, но он звучит сдавленно, приглушенный дождем. Я прячусь от дождя в туннеле. Дождь идет стеной, в воздухе металлический запах — от вымываемых из скал минералов. Вершины и склоны темнеют, начинают блестеть. Вода, стекающая со склонов, образует ручейки, которые увлекают за собою камни. А что, если это наводнение? Я проклинаю Саймона за то, что он заставляет меня так волноваться. Но через минуту меня охватывает паника. Я должна выйти из укрытия и отправляться на поиски. Я натягиваю капюшон, выхожу прямо под дождь и шагаю по направлению к склону.

Я надеюсь на бескорыстную храбрость, которая по идее должна бы овладеть мной и помочь спуститься по склону. Но когда я заглядываю в темное ущелье, меня начинает трясти от страха. Страх проникает под кожу, парализует и тело, и разум. В горле что-то сжимается, и я начинаю громко молиться: «Пожалуйста, Господи или Будда, кто там… Сделай так, чтобы он немедленно вернулся. Я этого не вынесу. Сделай так, чтобы он вернулся, а я клянусь…»

Передо мной, будто из ниоткуда, появляется Саймон. Его волосы, куртка, джинсы насквозь промокли. И вот он стоит, пыхтя, словно пес, который хочет еще поиграть. Облегчение уступает место ярости.

Мы бежим к туннелю. Саймон стягивает куртку и выжимает воду из рукавов, устроив на земле небольшой потоп.

— Ну, и что нам теперь делать? — раздраженно спрашиваю я.

— Согревать друг друга, — его зубы стучат. Он прислоняется к стене туннеля, притягивает меня, спиной к своей груди и обхватывает обеими руками. Руки у него ледяные. — Ладно, расслабься, — он начинает мягко покачивать меня, — вот так, так получше.

Я пытаюсь восстановить в памяти нашу утреннюю близость — нежданное счастье, хлынувшие на свободу чувства, которые так долго копились внутри. Но сейчас каждый мускул моего тела напряжен, я чувствую себя скованно. Как я могу расслабиться? Как я могу не думать о том, что случилось? Ведь для этого необходимо полное доверие.